Он уж был известен во Франции своею астрономическою съемкой и другими учеными трудами, и потому был единогласно избран в члены Академии наук. В тоже время он был сделан профессором Политехнической школы. Тогда ему было только двадцать три года.

Пришлось так, что он избежал закона конскрипции, вследствие которого всякий молодой человек должен был служить в военной службе. А между тем его воинственный пыл прошел, так что он вовсе не был рад, когда приказание отправиться в полк явилось неожиданно, чтобы оторвать его от любимых ученых занятий. Он отвечал министру, что исполнит его приказание, но явится на смотр не иначе, как в профессорском мундире. Поэтому Араго был избавлен от военной службы.

Товарищи в Академии очень его уважали за его огромный труд измерения дуги меридиана. С конца 1812 года начал он свои публичные лекции астрономии и продолжал их постоянно до 1845 года. Слушателей у него было бесчисленное множество, потому что он говорил так ясно, понятно, и так умел заинтересовать их самыми сухими и отвлеченными частями астрономии, как с тех пор никто не умел говорить. Вот каким образом знаменитый астроном доходил до того, что его понимал всякий, даже самый невежественный из слушателей: с своей кафедры он выбирал в аудитории одно из самых незначительных лиц, без выражения большого смысла, и относил всю лекцию прямо к нему. Когда плоский лоб слушателя осенялся мыслью и удовольствием пониманья, профессор говорил себе: «Браво! Все меня поняли!» При всякой лекции употреблял он ту же самую манеру. Он называл это: искать своего термометра.

Однажды кто-то звонит у его дверей и непременно желает видеть астронома. Входит сиделец из мелочной лавочки, и рассыпается в изъявлениях благодарности, и от умиления чуть не плачет.

— Вчера, господин Араго, — говорит он, — вы как-будто для меня одного читали лекцию.

Араго сам благодарит его, хоть и едва удерживается от смеха. Это был один из его термометров.

Кроме того, что могущественным умом своим Араго двигал вперед науку, кроме нескольких важных открытий в области физики, он еще знаменит тем, что старался сделать знания как можно более доступными для большинства. Среди ученых работ своих, он не нашел времени написать ни одной книги, а обо всех своих открытиях или печатал краткие известия в Ученых Записках, или словесно объявлял о них Академии. С 1830 года он был непременным секретарем Академии наук и умел внушить Академии беспримерную деятельность.

Честность его была тоже необыкновенная. Он никогда не хотел принимать таких мест, на которых ему приходилась бы прибавка к жалованью. Он получал 2.750 рублей жалованья, как непременный секретарь Академии наук, и не хотел брать ни копейки за то, что был членом Совета Политехнической школы, директором Обсерватории, и даром читал свои публичные лекции астрономии. После смерти его были напечатаны все его сочинения.

^{ОДЮБОН.}

В 1832 году, в лондонских гостиных появился странный человек, не похожий на всех остальных членов образованного общества. Тесное и смешное европейское платье не могло скрыть на его лице простой, почти дикой красоты, приобретенной наедине с природой. Здравый смысл, простосердечие, оживляли его разговор, не многоречивый, но полный истин, кротости и огня.

У него были длинные, черные, волнистые волосы; в одежде его была изысканная чистота; по длинной прическе, по шее, не стянутой галстуком, по свободным, мужественным его манерам, легко было узнать, что он не Европеец. Человек этот был известный естествоиспытатель Одюбон. Его прозвали тогда в Англии человеком американских лесов, и это имя совершенно обрисовывает его. В лесу он занимался наукой и прошел во всех направлениях американскую пустыню, населенную хищными зверями.

Любовь к природе развилась у него с колыбели. Он проводил дни и ночи под открытым небом, среди своих любимых наблюдений над нравами и жизнью птиц, изучению которых он посвятил всю свою жизнь. Его так же точно прельщало гнездо орла, свитое на вершине неприступной скалы, как гнездо колибри, привешенное к зыбкому листку на шелковинке. Он с страстью художника предавался своим наблюдениям и преодолевал все опасности и лишения. Засыпая, он и во сне видел своих пернатых друзей, слышал их мелодическое пение.

Вот как он сам о себе рассказывает: «С тех пор, как я себя помню, природа поражала мое воображение и трогала сердце. Я еще не мог понять отношений человека к человеку, а уже почувствовал отношение его к природе; мне показывали цветы, деревья, луга, и я не только забавлялся ими, как всякий ребенок, но привязывался к ним и любил как товарищей. В моем неведении я приписывал им какую-то особенную, высшую жизнь. Я едва помню, как развилась во мне любовь к этим неодушевленным предметам, которая имела влияние на все мои мысли и чувства. Едва я начал лепетать первые слова, которые приносят так много радости и счастья матери, едва мог держаться на ногах, а уже вид разнообразных цветов и цвет лазуревого неба приводили меня в детский восторг. С тех пор началось уже мое сближение с природой, сближение, которое никогда не было прервано и которое не прекратится даже и в могиле. За любовь мою к ней, природа сама вознаграждала меня самыми живыми радостями. Я уверен, что эти первые впечатления имели влияние на мое поприще, и на мои будущие труды. Я рос, и потребность, так сказать, беседовать с природой физической не переставала во мне развиваться. Когда я не видал леса, озера, или моря с отлогими берегами, я был грустен и ни чем не забавлялся; я старался заменить свои любимые прогулки, населяя свою комнату птицами. Но во всякую свободную минуту я бежал на берег моря искать пещер и каменистых впадин покрытых мохом, где любят водиться только чайки и кармораны с черными крыльями. Мне больше нравилась эта глушь, нежели золоченые потолки и блестящие альковы.

Отец мой, у которого я был единственным сыном, поощрял мой вкус к этим занятиям; он любил забавлять меня цветами, птицами и их яичками. Он был человек религиозный и поэтический: рассказы его возбуждали во мне те чувства, которые оживляли его самого. В науке он не ограничивался сухим и мертвым разбором предметов, но умел представить мне ее полною жизни. Он также иногда занимался наблюдениями над птицами, рассказывал мне о их переселениях, заставлял меня подмечать, как проявляется в них страх, радость или ожидание, как с временами года меняются у них перья, и т. д.

В этих живых и разнообразных наблюдениях проходило мое детство. Целые часы проводил я, любуясь гладкими, блестящими яйцами птиц, их постельками, сделанными из моха, которые нежно покачивались на ветках; я любовался гнездами и на скалах, около которых играет освежительный ветер, или ревет опустошительная буря. С восторгом всматривался я, и выжидал того мгновения, когда из неподвижного, мертвого яичка выклевывается маленькая головка с блестящими глазками, и бойко, проворно разбивает слабым носиком остатки скорлупы. Я предавался умом и душою этим чудесам, разнообразие которых меня удивляло. Я любил следить, как одни из птичек медленно развивались, а другие, едва высунувшись из скорлупы, уже на полете сбрасывали с себя ее прозрачные осколки.

Мне было десять лет; страсть к естественной истории развивалась во мне все сильнее и сильнее. Мне хотелось иметь все, что я видел; желаниям моим не было границ. Меня возмущала даже смерть, которая безобразила мою птицу или животное; я придумывал тысячу средств, чтобы избегнуть вида этого чудовища, смерти, которая лишала меня предметов моих лучших привязанностей и делала бесполезными мои работы. Я старался бороться с нею, но беспрерывные, поправки, которых требовали чучела птиц, набитые мной, бурый и тусклый цвет перьев, прежде таких блестящих, говорили мне, что смерть сильнее меня. Я поверил свое горе моему доброму отцу; в самом деле, не досадно ли, что животные, такие красивые и бойкие, подвергаются от смерти такому печальному превращению и что никакими опытами я не мог сохранить даже наружного их вида. Отец мой, желая утешить меня, подарил мне рисунки, представляющие довольно верно птиц, от которых я приходил в восторг, и чучела которых были у меня в комнате.