— Понятно, — вздохнула Ирина. — Как, ты говоришь, фамилия владельца?..

***

— Ирин Сергевна, стесняюсь спросить, а чем вам не угодил вариант с Ромычем? — поинтересовался Паша, доставая из багажника две небольших сумки. Ира, снисходительно наблюдавшая за ним, иронично приподняла бровь.

— Паш, ты меня, конечно, извини, но вы с Ромой как-то не очень похожи на постояльцев элитного дома отдыха, — съехидничала она, вовсю вживаясь в роль богатой респектабельной дамы.

— А мы с вами, получается, похожи, — констатировал Ткачев, ничуть не смутившись ролью, которую ему предстояло играть.

Ирина только усмехнулась, окинув внимательным взглядом своего спутника, и не спеша направилась к ослепительно-белому зданию с колоннами и широким крыльцом. Дорожка из светлого камня, тонкие березки, растущие по обе стороны, и тишина, прерываемая лишь негромким пением птиц — образ дворянский усадьбы был обыгран на отлично.

Девица за стойкой регистрации при появлении Ткачева моментально расцвела улыбкой — его обаяние и здесь не осталось неоцененным. Однако, завидев рядом Ирину, заметно поскучнела, на хорошеньком личике отпечаталось все, что она подумала про эту весьма специфическую пару. Паша, без труда разгадав значение этой мимической игры, состроил зверское выражение лица, и девица, тихонько ойкнув, сразу уткнулась в компьютер. Ира, наблюдая в стороне этот маленький спектакль, откровенно давилась от смеха.

— Дурацкая нумерация, — ворчал несколькими минутами позже Паша, пытаясь найти в лабиринте коридоров нужные номера. Сначала им с Ириной Сергеевной попалась на пути дверь с цифрой двенадцать, и Ткачев, словно наивный чукотский малый, прошел мимо трех дверей, рассчитывая, что нужная будет украшена номером шестнадцать. Однако у тех, кто вешал таблички, имелась своя, отличная от земной логика: номер оказался не шестнадцатым, а почему-то семнадцатым. Не желая сдаваться, Ткачев осмотрел двери с противоположной стороны: двадцать первый номер, двадцатый, девятнадцатый… Пришлось вернуться и начать поиски заново.

— Ты не Ткачев, а Сусанин, — бурчала по пути Ирина Сергеевна. — Неужели нельзя было сразу заметить этот коридор?

— Да это просто нумерация неправильная, — отбивался Паша. — У них тут даже тринадцатого номера нет…

— Сам ты неправильный, — отмахнулась начальница, и Пашу накрыло дежавю: точно те же фразы, точно те же блуждания по запутанным коридорам…

***

— Ну что, Ирин Сергеевна, будем блистать? — усмехнулся Паша, взглянув на часы. — Только вы уверены, что если Ведищев здесь, он вообще появится на этом ужине? Вряд ли он захочет светиться.

— Посмотрим, — пожала плечами Ира, увлеченно роясь в сумке. Наконец, обнаружив искомое, повернулась, пропустив сквозь пальцы легкую ткань элегантного вечернего платья. — Блистать так блистать, — заметила с усмешкой.

Когда спустя рекордные десять минут Ирина Сергеевна вновь появилась в общей гостиной, Паша на мгновение даже растерялся, не сразу сообразив, что пялится на начальницу совершенно неприличным образом.

Она действительно была хороша. Строгое черное платье, единственной вольностью в котором был разрез, то и дело открывающий стройную ножку, идеально подчеркивало всю изящность фигуры. Рыжие локоны, струившиеся по плечам, казались особенно яркими, притягивая взгляд, а чуть насмешливая улыбка придавала лицу то особое выражение, которое так цепляет мужчин, желающих добиться того, что недоступно.

— Отлично выглядите, Ирина Сергевна, — пробормотал Паша, нервно поправив ворот рубашки.

— Ты тоже, — краешком губ усмехнулась Ирина. В образе Ткачева изменилась всего одна деталь: вместо футболки на нем теперь была надета белоснежная рубашка с небрежно распахнутым воротом, но и этого оказалось достаточно, чтобы он смотрелся настоящим голливудским красавцем. С этими литыми мышцами, так отчетливо проступавшими сквозь ткань. С этим ежиком темных, наверняка чуть жестких на ощупь волос. И вдруг, на целую долю секунды, ее обожгло мыслью: а каково это — неторопливо, чувствуя напряженное тепло кожи, скользнуть ладонями по крепким плечам, вверх, к затылку, и выше, зарываясь пальцами в волосы, слегка царапая ногтями и…

Что?!

Она что, думает о нем… как о мужчине?

Бред. Такой абсолютный, невероятный бред, что захотелось рассмеяться. Вслух, искренне и громко, прогоняя это мимолетное, но такое отчетливое видение, горячей волной ударившее в мозг. Такое явственное ощущение перекатывающихся под ее ладонями мышц. Такое нереально-отчетливое чувство собственной власти над ним, на мгновение сладостно вскружившее голову.

Бред. Бред-бред-бред.

Тонкие шпильки элегантных туфель выбивали протестующую дробь, пока она мчалась вниз по лестнице, не заботясь, поспевает ли за ней Ткачев. И не понимая, отчего так яростно и гулко колотится вылетающее сердце.

Бред.

Она сбилась с шага, едва, разгоряченная собственным раздражением и непониманием, ворвалась в зал ресторана. Все недавние мысли, порожденные нелепым наваждением, испарились, заменившись легкомысленно-сладкой пустотой. Сердце, только что оглушительно грохотавшее, стало будто невесомым и замерло в радостном почти-испуге.

Пронзительно-голубой взгляд знакомых глаз раскаленным прутом ввинтился в ее зрачки.

***

Он и представить не мог, что Ирина Сергеевна — насмешливая, холодная, циничная Ирина Сергеевна — может так таять от одного взгляда. Не говоря уж о прикосновениях, когда ее отглаженный будто невзначай касался обнаженного локтя, руки или плеча. Нужно было видеть, каким жгучим румянцем вспыхнуло ее лицо, когда Забелин, только подойдя к их столику, бросил небрежное приветствие и, никого не стесняясь, наклонился и поцеловал ее в щеку.

Как будто у него было полное, черт возьми, право на это.

И это бесило. Это отчего-то неимоверно бесило, разжигая волны перекатывающегося под ребрами глухого, зудящего раздражения. Заставляло стискивать пальцы, комкая салфетку так, что побелели костяшки.

Может быть. Может быть, это оттого, что ни у кого — ни у кого из них не было подобного права. Разве что Фомин по пьяной дури, расчувствовавшись, мог полезть обниматься. Или он сам, когда увлеченно обсуждали какое-то дело, мог наклониться чуть ближе дозволенного к ее лицу, жадно изучая каждую черту, каждое движение цедивших слова или улыбавшихся губ, каждую морщинку, пролегавшую между бровей или к уголкам глаз…

И никогда ничего большего. Словно имелись какие-то строго очерченные границы, переступать которые не позволялось никому.

Никому, кроме…

Вот оно. Вот причина душащего недовольства, заставлявшего сжимать челюсти и с досадой отводить глаза.

Ни у кого не было права пересекать эти самые границы, и никому не пришла бы в голову даже мысль о подобной возможности. А он, этот совершенно левый придурок, с такой непринужденной легкостью ломал эти преграды, как будто чувствовал себя гребаным завоевателем.

Очередной колючий, наполненный ядовитой досадой взгляд обжег расслабленное, совершенно растерянное лицо. Какой Ведищев? Кажется, упади рядом с ней метеорит, Ирина Сергеевна не заметила бы и того. Она вообще вряд ли помнила, кто она, где и зачем. Словно во всем мире существовал только этот тип со своим вкрадчивым голосом и наглыми до невозможности руками.

Хватит.

Ткачев залпом допил остатки вина в невесть котором по счету бокале и поднялся с места, почти моментально сливаясь с толпой танцующих, успевших заполнить свободное пространство. Погружаясь в звуки вибрирующей музыки и волны энергии, наполнявшей все вокруг.

Хватит.

Нахер.

Н а х е р.

Просто исчезни из моей головы.

Просто. Исчезни.

***

Он успел десять раз проклясть эту идиотскую планировку, пытаясь в кромешной темноте найти нужный поворот. Прислушиваясь к тишине в надежде уловить стук каблуков так вовремя подвернувшейся девицы, не имевшей ничего против спонтанного секса прямо в одном из коридоров. Она даже не потрудилась позвать его в номер, увлекая куда-то в сторону от шумной толпы. Паше было все равно. Ему просто нужно было отвлечься. Не рассуждать. Не думать.