— Не кричите, — спокойно попросил Паша, выпрямляясь на стуле. — Вы вообще в это время были дома, кто вас может связать с каким-то уголовником?
Ирина промолчала, опуская голову и теребя пояс халата. Тяжело выдохнула, собираясь с мыслями, не понимая, что на это ответить, — Ткачев, не зная всей правды, мог сделать еще хуже, но и рассказать все тоже было рискованно.
— Говорите уже.
— Ну хорошо. — Ира, решившись, снова вернулась за стол, села собранно-ровно, сцепив пальцы в замок и глядя в залитый бледным утренним светом прямоугольник окна. — Вот не хотела тебя впутывать, а придется…
Паша, рассеянно крутя в руках чайную ложку, мрачнел все больше. Он догадывался о чем-то подобном, но представить масштабов происходящего даже его воображения не хватило. Люди, способные вычислить умело запутывавшего следы киллера; запихнуть в камеру кого им угодно; имеющие доступ к закрытой информации, чтобы найти уходящих от наказания преступников; способные хорошо платить своим людям и убрать с дороги даже следователя из специального отдела, пользующегося немалым авторитетом у начальства… Это должна быть какая-то сеть, паутина, раскинувшая свои нити к самым серьезным сферам, к самым серьезным людям. И на их фоне кучка мстителей, пусть и на хороших должностях, и в самом деле казалась каким-то жалким сборищем, не имеющим ни структуры, ни порядка, тем паче — влияния.
— Так это что, получается, какие-то “усовершенствованные” “палачи”, что ли? — Паша медленно отходил от озадаченной паузы.
— Ты теперь понимаешь, что будет, если они догадаются, что кто-то еще, кроме меня, в курсе всего?! — снова вспыхнула Зимина. — Зачем ты полез?!
— Ирин Сергевна… Простите… Я просто…
Замолчал, подавившись невысказанным, не смея озвучить. Да и чем он мог оправдаться? Что до давяще-острой боли в сердце боялся? Боялся за ее жизнь. Боялся за ее состояние, увидев в ту ночь, да и прежде, этот равнодушно-жуткий надлом, предел, грань — та раздавленная, потерянная, опустошенная Зимина не вызывала ничего, кроме настойчиво-напряженного, постоянного страха — за нее. Он отдавал себе отчет, что попросту не имеет права на что-то подобное, что это смело можно счесть предательством, даже подлостью, но неизмеримая, тяжело-иссушающая боль, переполнявшая через край, такая отчетливо-ясная и потому мучительная, оказалась сильнее. И тяжелый выбор сквозь пелену сомнений и горечи вдруг стал пугающе-очевиден: между прошлым, от которого осталась лишь наводящая невыразимую тоску память, разочарование и осознание собственной ошибки, имевшей такие страшные последствия; и между настоящим, болезненным, противоречивым, но все же живым и таким нужным, он, терзаемый чувством неправильности, сожаления и вины, все-таки выбирал второе. Потому что в тот момент, встретив ее возле обшарпанной двери квартиры избежавшего наказания уголовника, он, кроме страха и недоверия, испытал жгучий стыд за то, что хрупкая, и без того измученная, вымотанная до предела женщина делает то, что по силам не всякому мужику. Сколько бы еще она подобного вынесла — один раз, два, десять? Он мог думать, что ненавидит ее, он мог считать, что все происходящее она заслужила, но чего он точно не мог — это позволить ей добивать себя. Она вряд ли сама понимала все размеры неотвратимо надвигавшейся катастрофы, уверенная, что выдержит и не такое, но Паша с неожиданной и необъяснимой остротой ощущал — ее точка невозврата совсем близко. И допустить, чтобы это случилось, он попросту не имеет права.
— Проехали, — резко оборвала Зимина. — Лучше ответь, ты точно нигде не наследил? Я могу быть уверена, что в один прекрасный день тебя не закроют по подозрению в убийстве?
— Ирина Сергевна, — криво усмехнулся Паша, — я, конечно, не великий комбинатор, но вы кое-чему нас все-таки научили. Да и кому будет нужно копаться в смерти подонка-уголовника, загнувшегося от паленого алкоголя?
— Ну-ну, будем надеяться, — проворчала Ирина Сергеевна.
— Вы мне лучше скажите, что дальше делать собираетесь. Так и будете их “поручения” выполнять, пока вас на чем-нибудь не зацепят или пока они не решат, что вы слишком много знаете?
Ира, сжав губы, вновь отвернулась, ничего не отвечая.
— Ирин Сергевна, — Ткачев слабо улыбнулся, застыв взглядом на плавной линии изящной шеи в вороте пушистого халата, — я ни за что не поверю, что вы так просто делали все, что вам скажут, и не пытались ничего предпринять в ответ.
— Да какая разница, пыталась, не пыталась! — взорвалась тихим раздражением полковник. — Что я могу против целой, мать их, “организации”? Один в поле не воин, помнишь такую мудрость?
— Ну вы-то ведь не одна, — на миг что-то успокаивающе-теплое мелькнуло в его внимательных, понимающих глазах. Горячая крепкая ладонь осторожно опустилась на сжатые тонкие пальцы. — С вами по крайней мере я, хоть это и ужасно самонадеянно… Давайте делитесь “оперативной информацией”.
***
Сашка вернулся довольный, загорелый, счастливый — Ира в первое мгновение даже не узнала в этом взрослом улыбчивом парне своего сына. За столом, уплетая заказанный в ресторане ужин, Сашка, захлебываясь впечатлениями, забавно и красочно рассказывал обо всем увиденном, показывал кучу фоток — незнакомые улицы, старинные здания, завораживающие красотой виды. Шуршали пакеты и свертки с покупками — подарками для друзей, всякой сувенирной всячиной. Сын, выдохнувшись, снова добился клятвенного заверения, что в следующий раз они поедут вместе — “знаешь, как классно”, “а мы еще…”, “а там, прикинь…” и прочие восхищенные восклицания.
Ира, отстраненно выслушивая его восторги, чувствовала, как понемногу отступает все, настойчиво терзавшее последние дни. Сейчас, в залитой рассеянным светом кухне, с улыбкой глядя на единственного родного по-настоящему человека, она была не циничным полковником, спокойно и жестоко выполнявшим жуткие просьбы, не выгоревшим морально нравственным уродом — она была просто мамой. И внезапной горечью уколола простая, но запоздалая мысль — а ведь если бы с ней что-то случилось, даже у родного сына ничего светлого не получилось бы вспомнить. Она ведь искренне считала, что, поддерживая и обеспечивая его, имеет право распоряжаться его жизнью и судьбой, лучше видя и зная, что на самом деле нужно ему. И в погоне за этим “лучше” порой забывала, что она, в первую очередь, для него близкий человек, а не раздающий неоспоримые приказы полковник полиции. Та суровая, жесткая сторона ее натуры неизменно брала верх и в личном, усугубляя накопившееся непонимание, раздражение и враждебность, как будто и родные некогда люди стали непримиримыми врагами. Она не видела, не хотела понимать, что эти ее черты, привычка давить и действовать силой не работают здесь, приводя к совершенно противоположному результату — стоило только вспомнить спектакль с похищением Сашки, когда отказалась прикрывать его друга. Ире было страшно и сложно осознать, что по сути сама виновата во многом, порой пропуская нечто важное в диалоге с собственным ребенком, но слишком много значения придавая преходящим мелочам вроде отношений сына с друзьями и подружками. Она, чересчур бескомпромиссная с одной стороны и слишком привязанная к Сашке как к единственно родному с другой, отняла у него главное — право самому обжигаться и совершать ошибки, учась на собственном опыте. Она могла рассказывать кучу поучительных историй, могла повышать голос и запрещать, могла ставить строгие ультиматумы, лишь обостряя отношения, но заставить сына жить так, как хочется ей, она не смогла бы все равно. И слишком поздно пришло понимание, что цена ее непоколебимой уверенности в собственной правоте — отчужденность и подсознательный, скрытый страх, замешанный на вспышках неприязни, а вовсе не благодарность, привязанность и тепло. Но разве такой она хотела быть для него? Разве такая атмосфера нужна была ей в единственной тихой пристани — дома? И дорого бы она отдала, чтобы все исправить — не так уж много в ее жизни того, чем можно по-настоящему дорожить и что непозволительно утратить.
