— А что это твой верный оруженосец меня так взглядом прожигает? Ревнует, что ли? — подкалывает Стас, кивая на соседний столик, где в одиночестве хмуро пьет кофе ее Ткачев.

— Да ну тебя, Карпов! — насмешливо фыркает Ира, но во взгляде что-то меняется, резко, разом — будто тают тяжелые айсберги. — Ты меня звал, чтобы мою личную жизнь обсудить или?..

— Или, Ириш.

— Дай-ка угадаю, — Ирина несколько секунд смотрит на него неподвижным взглядом хищно-янтарных, затем тянется к карману плаща. На стол ложится флешка.

— Это что?

— Записи с камер возле того места, где тебя отоварили. Ты же это у меня хотел попросить?

— Да-а, Зиминух, у тебя случайно ведьм в роду не было?

— Будем считать, что спасибо ты мне сказал, — мимолетно усмехается Ира и поднимается резко, на ходу подхватывая сумку. Стас долго задумчиво смотрит ей вслед, не сразу осознавая, что увидел в ней такого, чего не видел никогда прежде.

Счастье. Тихое, спокойное, всепоглощающее счастье — то, чего сам не знал и наверное не узнает уже никогда.

Все возвращается на круги своя: как год, два, три назад. Снова поиски, вычисления, охота — только в этот раз куда серьезнее и опасней, ведь из соратников у него теперь никого, зато противники — целая международная организация по вывозу из страны живого товара. Игры в поиск истины заходят слишком далеко: снова приходится быть в напряжении, прятаться, осторожничать. Из всей связи с внешним миром — только пачка газет из ближайшего ларька и звонок Свете по видеосвязи раз в неделю — но и здесь он умудряется проколоться. Стас понимает это слишком поздно, когда в назначенный час Светлана не выходит на связь; через два и три — тоже. Звериным чутьем предполагает непоправимое — поздно.

А дальше — все будто в бесконечном кровавом кошмаре, только еще страшнее, потому что это не сон.

Сердце в грудной клетке отбойным молотом. Выщербленные временем запыленные ступени. Приоткрытая дверь квартиры.

И кровь. Кровь, кровь, кровь — в отпечатках обуви в коридоре, на полу кухни, на связанных запястьях, на тонкой шее, на каштановых завитках.

— Света!!!

Глохнет от своего то ли крика, то ли рычания. Ничего не видя перед собой, не разбирая дороги — прочь, прочь отсюда, но сил хватает только до коридора, и там — на пол, неловко, обессиленно, не сразу нашаривая на тумбочке мобильный телефон.

Словно со стороны — неестественно спокойный, деловито-четкий голос; выскользнувший из руки телефон и ослепительно-алые вспышки перед глазами. В кроваво-красном болезненном вихре — слепящим пятном белоснежное свадебное платье в приоткрытой дверце шкафа.

Снова заигрался. Снова потерял. Снова виновен.

Грудную клетку разрывает звериным воем.

========== 13. Разделяя боль ==========

Не мать. Не сестра. Не жена. Не подруга.

Я просто тихонько держу твою руку. ©

Въедливый запах масляной краски и растворителя вперемешку с застоявшимся духом крови. На полу у стены — несколько новых картин в подрамниках, на столе — пачка акварелей, написанных с какой-то неуверенной нежностью, на мольберте — набросок какого-то портрета углем, ничего явного, одни хаотичные точки да рваные линии.

Горло распирает от немого крика и невыносимого жжения; дышать решительно нечем — не помогает раскрытое настежь окно: впору выйти через него же.

— Выпейте, Станислав Михайлович.

На дне стакана взрываются шипучкой какие-то таблетки. Стас тупо смотрит на тонкую руку, на сжатые пальцы — и горло схватывает еще сильнее.

— Это еще нахрена? — привычно не стесняется в выражениях. — Я не барышня кисейная, чтоб меня успокоительным пичкать, — от боли в груди голос срывается на хриплый полурык. Наталкивается на сдержанно-твердый взгляд прозрачно-апрельских и будто под гипнозом протягивает руку к стакану. Прохладная вода растекается по гортани долгожданной свежестью — и дышать становится чуть-чуть легче. Чуть-чуть — но не настолько, чтобы кипящая в грудной клетке ярость улеглась, растаяла, стихла: знай Стас точно, кто это сделал, он не сидел бы сейчас как последний идиот в этой тесной гостиной, задыхаясь от невыносимого запаха крови и невозможности сделать хоть что-нибудь.

— Станислав Михайлович, я хотела вас попросить, — Лаврова осторожно усаживается на край кресла — аккуратно, будто с опаской; смотрит прицельно — кажется, что в самую душу. — Я понимаю, что вы сейчас чувствуете, правда понимаю. — Кривая ухмылка на губах Карпова замирает болезненной гримасой — да что ты можешь понимать, девочка? — Но я хочу вас попросить не совершать необдуманных поступков. У вас, конечно, есть свои специфические методы, и понятия о справедливости тоже… Но мы сами, без вас, найдем тех, кто это сделал.

— Не понимаю, о чем ты.

В светлых глазах напротив чистые озера скрываются под неподъемными льдами.

— Давайте вот без этого, ладно? Мы же с вами оба понимаем, что версия с каким-нибудь случайным грабителем не выдерживает никакой критики. А если учесть, что до этого вы активно искали тех, кто на вас напал, и их хозяев… Они пытались узнать у нее, где вас искать, так?

Каменное молчание.

Стас тупо смотрит прямо перед собой; ровная интонация словно сквозь вату доносится мерным гудением.

— Я хотел сделать ее счастливой, — голос бесцветен и мертвенно-сух. — А получилось, сделал все, чтобы ее не стало.

И вздрагивает будто под током — теплая ладонь тихонько касается сжатого кулака. Но больше всего Стас благодарен сейчас за эту тишину — за отсутствие шаблонно-безличных «сочувствую», «мне очень жаль», «держитесь»; лишь ободряюще-легкое касание руки — и столько в этом простого человеческого, что становится нервически-смешно.

Красавица и чудовище, твою мать.

Стас тисками сжимает в своих руках тонкие пальцы и скалится по-звериному хищно, отчетливо ловит током пробежавшее напряжение — именно напряжение, настороженность, не страх, а в следующую секунду Лаврова рывком отдергивает руку и отодвигается даже.

Хрупкие принцессы всегда боятся кровожадных драконов — классика жанра ведь.

Гулкую тишину разрывает едва слышимый звон — на журнальный столик брякает связка ключей.

— Это еще что?

— У меня подруга в командировку уехала, — неестественно-буднично пожимает плечами Катя, — ключи мне оставила на всякий случай. Думаю, вам оставаться здесь…

— А я призраков не боюсь, — и снова звериный оскал. — Люди пострашнее будут, знаешь ли.

И только когда тихо хлопает входная дверь, Стас без сил сползает прямо на пол, закрывая глаза и задыхаясь от распирающей изнутри дикой ярости.

Раненый зверь не знает жалости.

========== 14. Разрывая нити ==========

Зверь ранен, и пока он жив, опасен вдвойне.

А в разгар заснеженного сырого декабря она отбирает у него последнее, что осталось — право на месть.

Стас понимает это слишком поздно, когда ему в лицо смотрит дуло пистолета, а непробиваемая решимость в апрельски-синих обдает ледяной волной.

— Станислав Михайлович, ну я же вас предупреждала.

У Кати темные круги под глазами, бескрайняя усталость в голосе и табельное, твердо сжимаемое в руке. И Стас не сомневается почему-то нисколько, что, если понадобится, она пустит его в ход — несмотря на всю свою светлую сочувственность, несмотря на то, сколько раз спасала ему жизнь, несмотря на то, что он гораздо сильнее — несмотря ни на что.

— Не мешай мне, — голос снова ломается на хрип. Рука почти рефлекторно тянется к карману пальто, отягощенному пистолетом. — Не мешай. Я должен.

— Нет, Станислав Михайлович. — Мажет взглядом по циферблату наручных часов. — Скоро здесь будет группа захвата. Уходите. Я сделаю вид, что не видела вас здесь. Это все, что я могу для вас сделать, простите. Руки! — срывается на окрик, когда его ладонь уже касается прохладной тяжести металла.

Вздрагивает. Смотрит в ее сосредоточенно-холодное лицо — и не понимает отчаянно, что это так адски-горячо кипит под ребрами, мешая ровно дышать.