Недокуренная сигарета тонет в рыхлой громаде сугроба; Карпов рывком подается вперед, стискивая руки на воротнике вычурно-дорогого пальто — но собеседник даже не вздрагивает.

— Руки убери. И подумай над тем, что я сказал. Не прощаюсь.

Легко выворачивается из железной хватки и скрывается в густом ледяном сумраке — только затихающий скрип снега под ногами рвет натянутые нервы тишины.

Карпов медленно опускается на притоптанный снег, захлебываясь бессильной звериной злобой.

Ловушка захлопывается с безжалостным скрежетом.

Впервые они встречаются совершенно случайно почти год спустя в одном купе — Катя возвращается из отпуска, Стас — от матери, которую навещал в элитном санатории.

Всю дорогу почти не разговаривают, не считая отдельных вежливо-сухих обезличенных реплик. Катя забирается на верхнюю полку с книжкой; Карпов сидит у окна, бездумно рассматривая кадрами сменяющийся пейзаж, и чуть ли не каждые полчаса выходит в тамбур покурить.

— Станислав Михайлович, у вас что-то случилось? — не выдерживает наконец Лаврова, когда он возвращается в очередной раз. Усаживается, отложив книгу, и смотрит своими апрельскими с цепкостью рентгена.

— Опять в Шерлока Холмса поиграть решила? Выбери другой вариант для демонстрации своих дедуктивных способностей, — огрызается Карпов на автомате — даже злиться нет сил.

— Ну, просто если человек за половину пути выкурил почти целую пачку сигарет… вряд ли это можно считать признаком душевного спокойствия, — Катя заправляет за ухо светлую прядь и легко спархивает вниз, усаживаясь напротив. Протягивает руку, касаясь холодными пальцами его стиснутого кулака, и смотрит с прохладной участливостью — и будь Карпов чуть более наивным и легковерным по отношению к человечеству, непременно повелся бы на ее светлые глазки и ненавязчивую сочувственность в голосе. — Я могу вам чем-то помочь?

— Я сам себе помочь не могу, ты о чем, кукла? — рывком отдергивает руку и скалится заученно-хищно. — Не лезла бы ты во все это, целее будешь.

— Станислав Михайлович…

— Спокойной ночи, — обрывает на полуфразе, поднимаясь резко. Тяжело грохает дверью купе и в этот раз направляется прямиком в вагон-ресторан — повод нажраться вдрабадан более чем уважительный.

Когда он возвращается уже под утро — с неверными от опьянения движениями, но с трезвой на удивление головой — Катя еще спит. Спит легко и спокойно — сном человека, у которого чистая совесть, не израненная до кровавых лохмотьев душа и твердая убежденность в справедливости на сердце, и Карпову только подивиться остается в очередной раз тому, как судьба могла свести его с ней — с человеком с другой планеты, не иначе.

Мягко стучат колеса замедляющего ход поезда — совсем скоро точка прибытия.

И точка невозврата.

С утра у Кати все валится из рук — сбегает кофе, на форменной рубашке остается прокалина от забытого утюга, в самый разгар разговора о новом деле садится мобильный. Заметавшись в суете по квартире, Катя не сразу улавливает в мерном бормотании телевизора хоть какую-то суть — замирает только, когда на экране застывает искаженно-бессмысленное лицо. Словно сквозь вату пробивается взбудораженный голос диктора.

— Страшная трагедия разыгралась этой ночью…

Грохнувшая на пол чашка взрывается осколками, а осознание непоправимого ввинчивается под ребра раскаленным прутом.

========== 11. Воспламенение ==========

Живите для живых,

Мы на земле лишь гости. ©

Впервые за целую вечность Ира просыпается счастливой — абсолютно, безрассудно, безоговорочно. Сентябрьское солнце лазерами остывших лучей режет сквозь тонкую ткань занавесок; от теплых рук Ткачева в собственнически-притягивающем жесте веет какой-то уверенностью и спокойствием — он прижимает ее к себе так, словно ничего дороже и нужней у него нет, не было и не будет уже никогда. И Ире до зарождающихся на подступах к горлу спазмов хочется ему верить.

А еще хочется притиснуться ближе, закрыть глаза и не двигаться — никуда не бежать, ничего не бояться, ни о чем не тревожиться. Вместо этого указательным мягко ведет по линии скул; смотрит на него с внимательной нежностью — запоминает вот таким, утренним, расслабленно-спокойным, но с какой-то неуловимой серьезностью, силой — то, чего не было (или она просто не замечала?) еще недавно.

Рывком поднимается с постели, наспех накидывает на себя первое, что попадается под руку — по всем канонам это оказывается его смятая, пахнущая вчерашним парфюмом футболка. Вдруг понимает, что не хочет больше опасаться, переживать, прятаться — от него, от себя, от всего, что происходит между ними. Хочет просто чувствовать — и плевать ей, заслужила она того или нет.

Полковник Зимина умеет не сомневаться — и сейчас это важнее, чем когда-либо раньше.

На кухне пахнет горячими оладьями, вареньем и кофе. Ира — в его футболке, все еще немного сонная, с наспех забранными в забавный пучок завитками, — выглядит так непривычно по-домашнему трогательно, что Паше думается в первый момент, будто ему это все мерещится. Но когда Ирина поворачивается, улыбаясь как-то очень просто и мягко, с таким обыденным «завтракать будешь?», Ткачев осознает наконец в полной мере: она с ним. Не сбежала, как обычно, оставляя после себя лишь запах духов и блеклые утренние воспоминания, а осталась — и как же Паше хочется верить, что уже насовсем…

— Да черт с ним, — выдыхает, подходя со спины. Тянет ее к себе, ближе, теснее, губами чертит прерывистые линии поцелуев по напрягшейся тонкой шее; считывает волнительно-жадно прерывисто-горячие выдохи. Опомниться не успевает — Ира рывком разворачивается к нему, вцепляясь собственнически в обнаженные плечи; нетерпеливо-властным поцелуем впивается в губы — сумасбродная, сумасшедшая, его.

Паша ловит затуманенно-лихорадочный взгляд захмелевше-янтарных — на миг забывает дышать.

Сдается.

Набрасывается на него дикой изголодавшейся кошкой.

Совсем как вчера — когда пришла неожиданно, незвано, опьянив внезапной весной, безумием, шальным запредельным счастьем. Не та — тихая, податливая, покорная — другая совсем, почти как раньше — неудержимая, яростная, свободная. Желающая властвовать, подчинять, сводить с ума, воспламенять — и гореть, бесконечно-ярко гореть самой, отдавая все — даже если казалось, что ничего уже нет.

И сейчас снова — пламенным вихрем, штормовой волной, ураганом — когда нет ни сил, ни желания думать о чем-то, вообще ничего нет — только вы, вы вместе, неразрывно, накрепко, намертво спаянные — не разделить.

И где-то вне во вздрагивающее стекло дробью бьет холодный осенний дождь, где-то вне что-то бьется, рвется фарфорово-стеклянными осколками; где-то вне трещит по швам безжалостно сминаемая ткань; где-то вне нетерпеливо разрываются телефоны — плевать.

Потом. Не сейчас. Не в этой реальности и не в этой вселенной.

Взрываются.

Осколки разбитых миров складываются фрагментами рваными — и из двух безупречно-правильно складывается одно — одно единственно верное из всех возможных.

Складывается.

Чтобы уже никогда не разбиться.

========== 12. Алыми вспышками ==========

Октябрь обрывками конфетти раскидывает по аллеям засохшие листья; плачет навзрыд холодными ливнями.

Крупные капли по стеклу ползут прозрачными змейками; в прорехах рваных туч — блеклые лучи холодного солнца. И куда ярче, несвоевременно-весенним всполохом, вспыхивают в конце зала ослепительно-рыжие волосы.

— Привет, Зиминух. А я тут тебе кофе заказал, черный без сахара, все как ты любишь.

— Какая галантность! — ожидаемо ехидничает Зимина, вздергивая бровь. — Видимо, тебе что-то от меня ну очень нужно.

Вот сейчас он ее узнает — не ту выцветше-измученную, подбитую, будто угасшую, другую: язвительную, яркую, живую. Даже внешне будто сбросившую десяток лет и неподъемный груз кровавых грехов, легкую и свободную.