Он продолжал идти, зная, что ему будет не хуже, чем лучше, но понятия не имел, что еще делать. И ему тоже нужно было согреться; остановиться - значит замерзнуть, а замерзнуть - значит умереть. Он мог быть прямо перед входной дверью, не зная об этом, или он мог быть на полпути к Бетнал Грин. Он мог бы остановить прохожего или остановить машину, чтобы спросить, где он, но он не видел ни того, ни другого. Иногда ему казалось, что он узнает участок тротуара или определенную ориентацию угла, но уже на следующем шаге все снова казалось чужим.

  Воздух вокруг него был густым и стойким, как будто он был наполнен протертым хлебом. Казалось, что он затвердевает, как клей, превращаясь в странную вязкую твердость. Страх охватил его, легкое покалывание под диафрагмой быстро превратилось в роящегося, ползущего зверя.

  Герберт подумал о моменте, когда кто-то поскользнулся, и земля устремилась навстречу одному, и понял, что именно это он и чувствовал, но ощущение, которое обычно длилось доли секунды, сохранялось бесконечно, как если бы он ожидал ужаса сверх ужаса, но никогда не получая освобождения от фактического переживания этого.

  Он попытался бежать, но через несколько секунд его легкие загорелись от всей грязи в воздухе, и он чуть не повернул лодыжку на остром бордюре.

  Он остановился. Было ниже нуля, и он сильно потел.

  В этот самый момент голос Ханны мягко донесся до него сквозь туман, выкрикивая мелодичную песню, как будто он был моряком, а она - Сиреной.

  Герберт поразился силе своего воображения.

  Затем, вздрогнув, он понял, что голос становится громче.

  Она шла к нему. Нет; он шел к ней.

  И вот она стояла у входной двери, ее рука протянулась к его руке, а ее губы трепетали в улыбке.

  «Я знала, что ты вернешься», - сказала она.

  Он неосознанно прошел по огромному кругу. «Так поступали люди, когда они заблудились», - сказала Ханна; что-то связанное с гироскопией и инстинктом самонаведения. Когда венгры уехали - они ведь там не жили, не так ли? - они сказали ей, какой густой туман, и поэтому она ждала его возвращения.

  «Но как вы узнали, что это я?» - спросил Герберт.

  "Ваш запах. И твои шаги ».

  путей, которых он избегал, и рассказал ему о них, как Герберт рассказал ему о том, что он сделал, разделив хорошее и плохое так же в равной степени, как захватывающее и банальное.

  Его изобрели прожили жизнь Герберта так, как он выбрал бы, если бы только Герберт обладал сообразительностью; ведь каждый стал тем, кем он был избран, не так ли? Он был вторым шансом, доверенным лицом, зеркальным отражением, наставником, ангелом-хранителем, советником, проводником.

  Он был всем. И, конечно, его никогда не существовало.

  Затем Герберт выиграл стипендию в Кембридже, где от начала до конца чувствовал себя мошенником, ни то, ни другое; слишком шикарно для детей дома, слишком распространено для итонцев и харровцев.

  Там был шахтер Джимми Лис. Он сказал Берджессу: «Вы получите первый экзамен, потому что ваша энергия не исчерпывается жизнью, из-за предрассудков экзаменаторов в классе и потому, что вы попали сюда легко и вас все это не пугает. У меня нет блеска невежества. Я сделаю в десять раз больше работы, чем ты, и получу хорошую Секундочку.

  Именно так все и произошло, как для Герберта, так и для Джимми.

  Можно было заинтересовать себя истиной или блеском; можно было писать очерки или эпиграммы. Герберт выбрал первое.

  Нет. Он сделал первое, потому что он не мог сделать второе. У него не было выбора.

  Потом была война, а потом пришел Бельзен. С ним было много солдат, беспечных, которым удалось отбросить ужас и продолжить свою жизнь. Возможно, Герберту оставалось идти меньше, чем им; потому что для него Бельзен взял мир, который уже был негативным, и превратил его во тьму, мрак, с которым ему пришлось столкнуться в одиночку.

  Ему было не с кем поговорить. Те, кто там не был, не поймут; те, кто там был, просто хотели об этом забыть.

  Бельзен показал ему, что жизнь приносит мало, но плохие новости: бедствия, болезни, расстройства, страдания, позор, развод и, конечно же, смерть, неизбежные и неизбежные, потому что даже если ничего не пойдет не так, человек все равно умрет.

  То, что Герберт уже имел внутри себя, Бельзен усугубил, а затем Маклин и де Вер Грин пошли еще дальше, так что он с трудом мог сказать, где начинается причина и заканчивается действие или наоборот.

  В Бельзене, Ханна, вы сказали, что вас больше нет.

  Вот чего Герберт опасался больше всего: отсутствия на работе, от других людей, даже от себя. В таких обстоятельствах ничего не имело бы значения, ни юмор, ни любовь, ни грусть, ни гнев, не говоря уже о боли. И, конечно, не могло быть ничего хуже, чем чувствовать себя настолько одиноким, что даже слезы не выходили.

  «Что ж, - сказала Ханна, - никто не говорит, что жизнь - это чаша с вишнями».

  Нет, согласился Герберт; они не.

  «Вы играете на пианино?» она спросила.

  "Маленький."

  "Вы когда-нибудь слышали" Life’s a Bowl of Cherries "за пять кварталов?"

  "Сейчас четыре четверти времени, не так ли?"

  Ханна сделала безупречный акцент кокни. «Жизни / миска / гребаная / вишня», - спела она, и Герберт невольно рассмеялся.

  Из-за пения Ханны вспыхнул всплеск болтовни, который, как он понял, был призывом к игре на пианино. Она возражала, сначала из-за заботы о Герберте, а затем с насмешливой половинчатостью после того, как он заверил ее, что с ним все в порядке и что он монополизировал ее достаточно для одного вечера.