Он был всем. И, конечно, его никогда не существовало.

  Затем Герберт выиграл стипендию в Кембридже, где от начала до конца чувствовал себя мошенником, ни то, ни другое; слишком шикарно для детей дома, слишком распространено для итонцев и харровцев.

  Там был шахтер Джимми Лис. Он сказал Берджессу: «Вы получите первый экзамен, потому что ваша энергия не исчерпывается жизнью, из-за предрассудков экзаменаторов в классе и потому, что вы попали сюда легко и не испугались всего этого. У меня нет блеска невежества. Я сделаю в десять раз больше работы, чем ты, и получу хорошую Секундочку.

  Именно так все и произошло, как для Герберта, так и для Джимми.

  Можно было заинтересовать себя истиной или блеском; можно было писать очерки или эпиграммы. Герберт выбрал первое.

  Нет. Он сделал первое, потому что он не мог сделать второе. У него не было выбора.

  Затем была война, а затем пришел Бельзен. С ним было много солдат, беспечных, которым удалось отбросить ужас и продолжить свою жизнь. Возможно, Герберту оставалось идти меньше, чем им; потому что для него Белзен взял мир, который уже был негативным, и превратил его во тьму, мрак, с которым ему пришлось столкнуться в одиночку.

  Ему было не с кем поговорить. Те, кто там не был, не поймут; те, кто там был, просто хотели об этом забыть.

  Бельзен показал ему, что жизнь приносит мало, но плохие новости: бедствия, болезни, расстройства, страдания, позор, развод и, конечно же, смерть, неизбежные и неизбежные, потому что даже если ничего не пойдет не так, человек все равно умрет.

  То, что Герберт уже имел внутри себя, Бельзен усугубил, а затем Маклин и де Вер Грин пошли еще дальше, так что он с трудом мог сказать, где начинается причина и заканчивается действие или наоборот.

  В Бельзене, Ханна, вы сказали, что вас больше нет.

  Этого Герберт опасался больше всего: отсутствия на работе, от других людей, даже от самого себя. В таких обстоятельствах ничего не имело бы значения, ни юмор, ни любовь, ни грусть, ни гнев, не говоря уже о боли. И, конечно, не могло быть ничего хуже, чем чувствовать себя настолько одиноким, что даже слезы не выходили.

  «Ну, - сказала Ханна, - никто не говорит, что жизнь - это чаша с вишнями».

  Нет, согласился Герберт; они не.

  «Вы играете на пианино?» она спросила.

  "Маленький."

  "Вы когда-нибудь слышали" Life’s a Bowl of Cherries "за пять кварталов?"

  "Сейчас четыре четверти времени, не так ли?"

  Ханна сделала безупречный акцент кокни. «Жизнь / миска / гребаная / вишня», - спела она, и Герберт невольно рассмеялся.

  Из-за пения Ханны вспыхнул всплеск болтовни, что, как он понял, было призывом к игре на пианино. Она возразила, сначала из-за беспокойства за Герберта, а затем с насмешливой половинчатостью после того, как он заверил ее, что с ним все в порядке, и что он монополизировал ее достаточно для одного вечера.

  Когда она встала, все обрадовались и расчистили путь к роялю в углу, которого он даже не заметил. Обычно ему требовалось самое большее пару секунд, чтобы закрепить в голове планировку и мебель комнаты. «Должно быть, ускользает», - подумал Герберт.

  Он никогда не слышал мелодий, которые играла Ханна - должно быть, это были венгерские народные песни, судя по энтузиазму, с которым начали петь другие, - но это не имело значения. Ее игра была изысканной. Она могла бы быть концертной пианисткой, если бы ей хотелось.

  Водолаз, повар, музыкант; Герберт подумал, что она не может сделать что-нибудь.

  Он взглянул на свои наручные часы впервые с тех пор, как прибыл на Фрит-стрит, и был поражен, обнаружив, что на них прошла полночь.

  Теперь, когда чары между ним и Ханной были разрушены, Герберт почувствовал себя слегка раздробленным. Он никогда не выставлял себя так много.

  Еще раз на краю группы, еще раз снаружи, заглядывая внутрь, он тихонько выскользнул через дверь и вышел в туман.

  Тишина была настолько полной, что казалась невероятной. Произошла катастрофа, оставив Герберта последним человеком на земле, и он не заметил бы разницы.

  В каждом городе, особенно в таком большом, как Лондон, есть свой гул, своя ритмичность даже в предрассветные часы, потому что города никогда по-настоящему не спят.

  Но в ту ночь ничего не было. Ни людей, ни машин, ни далеких криков, ни индустриального шума. Туман скрывал все, что Герберт иначе увидел бы, и заглушал все, что он иначе услышал бы.

  Когда он протянул руку перед собой, он потерял из виду свои собственные пальцы и задумался, исчезает ли его собственное тело. Даже уличные фонари почти угасли.

  Один шаг в висящий туман, и, возможно, туман поглотит его целиком, выплюнув только в другое измерение пространства и времени.

  Конечно, это не так; но с таким же успехом это могло быть. Через несколько секунд Герберт пропал. От квартиры Ханны до него было совсем немного - меньше мили, даже если пройти долгий путь через Шафтсбери-авеню и Пикадилли, - но с самого первого поворота, который он повернул, он совершенно не понимал, где находится и даже куда идет. .

  Все места выглядели одинаково, потому что он ничего не видел: ни ориентиров, ни уличных знаков. Когда он остановился на углу улицы, чтобы сориентироваться, он уже не мог вспомнить, откуда пришел.

  Это было похоже на попадание в лавину, когда человек был настолько дезориентирован, что понятия не имел, какой путь вверх. По крайней мере, в таких ситуациях можно использовать гравитацию, чтобы узнать; очистите пространство вокруг рта и дайте стечь слюне. Но у него здесь не было таких ресурсов.