Посадские набивались в город так, что яблоку упасть было некуда. Через стену летел огненный дождь ракет, ухали мортиры, а озверелые штурмовые команды лезли на стены по приставным лестницам. Убитые исчислялись многими сотнями, а в городе горели даже центральные кварталы с добротными двухэтажными домами знати…

За этими мыслями я не заметил, как мы въехали в каменные ворота, которые удивительно нелепо торчали в трехметровом деревянном частоколе. Отец рассказывал, что когда-то они назывались Золотыми и были крайне древними. За ними опять был ров, откровенно смердящий дерьмом.

Тут начинались кривые домики Вороньей слободки, или гопрайона, которые отец обзывал фавелами и самостроем. Они были действительно очень причудливыми, сляпанными из подручного материала и порой держались на честном слове.

Местные пацаны тупо таращились на меня, завидуя новой одежде, яловым сапогам, а главное, колесному ходу, которым я передвигался по их территории. Кое-кто строил мне рожи и втихаря грозил кулаком. Подойти ближе они боялись, опасаясь кнута дяди Федора.

Отец рассказывал, что двадцать лет назад это было вполне приличное место, в котором можно было даже гулять ночами с девушкой. Но потом нескончаемая война и постепенное ветшание Арсенальной башни сделали свое дело.

Территория стала сборищем воров, дебилов и отъявленных подонков. Когда нормальные люди сталкивались с выбором – жить в гопрайоне на Ленинке или в посадах, то без колебаний выбирали второе.

Ехать пришлось недолго. Скоро мы добрались до арсенала. Огромное, в пять этажей, здание было похоже на детский рисунок елки. Отец же называл его пагодой.

На территории воняло жженой серой и оксидами азота – непередаваемо мерзким запахом капсюльного производства. Из труб подземных мастерских тянулся бурый дымок. Перелетев через стену, он окутывал рыжей кисеей лачуги за оградой.

Возле арсенала ютились совсем пропащие. Тут даже плату за жизнь в городе взимали в половинном размере, и то не со всех. Дядя Федор был родом из этого грустного, придавленного угла.

По мере приближения я начал чувствовать, как улетучивается мой боевой настрой. Отец тоже сник, один дядя Федор, как самый привычный, держался молодцом. Мы проехали через две стены, одна выше другой, и оказались на территории оружейного склада.

Отец ушел по делам, оставив меня на попечении дяди Федора. Возница занялся своей трубкой, которая никак не хотела разгораться, потом, прочистив горло крепчайшим табаком, он стал что-то бубнить, по-родственному уча меня жизни.

Мне хотелось послать его к чертям, но Федор был двоюродным братом моей матери. Да и, в общем, человек он невредный. Оттого я кивал и делал вид, что слушаю.

На самом деле я обратил внимание на другое, разглядывая зловещую «мертвяцкую башню». Она была старой, серой, удручающе тоскливой. На семи ее покатых крышах лепились какие-то нелепые шары и конусы, а кроме того, скрюченные от времени дурацкие плоские фигурки. Я вдруг почувствовал себя древним разбитым старцем.

– Не смотри, паря, тудой, – посоветовал дядя Федор. – Голова болеть будеть.

– Почему? – заинтересовался я.

– А батя что ж? Не рассказывал? – подивился возница.

– Нет, – соврал я.

– Ну так и послушай, малец, – сказал он, снова доставая кисет. – То не простая башня, не церква, не водокачка.

– А что?

– Что-что, – передразнил меня дядя Федор. – Аццкая игла, что воткнута в нашу землю отродьем бесовским!

Сказав это, возница огляделся, не слушает ли кто.

Я изобразил полную заинтересованность.

– Каким таким отродьем? – спросил я вполголоса.

Федор долго смотрел на меня.

– Скажу я тебе, Данилка. Скажу… Как старшай и сродственник. Но ежли ты про то кому передашь, самолично тебя в Ерофеевской запруде утоплю.

– Никому не скажу. Вот те крест святой! – с этими словами я размашисто перекрестился.

– Отродье диавольское, – начал возница, – это Бориска Громов, муж княгинюшки первой, пресветлой Юлии, дочери Самого…

– Как?! – воскликнул я, действительно удивленный такими речами обыкновенного с виду, невзрачного мужичка.

– Сотона аццкий он в образе человеческом, а дети яго – антихристы окаянные… Но день близок… – с упрямой убежденностью продолжил дядя Федор, – восстанет Избранник Господень! Как сказано предтечей, «будет он до двадцати лет жить, не зная ни себя, ни предназначения своего. Но на двадцать первое лето будут даны ему знаки грозные, и отворится бездна времени».

И спросит он тогда у гниды цитадельной, князька нашего Ивашки Васильева, чей род бесовский Громовским прозывается: «Росскажи-ко, сукин ты сын, как народ гладом морил да работой без меры сушил, как воевать рати водил да клал их не за понюшку табаку. Как людев в кабалу брал в голодные годы да на кол сажал за провинность малу».

– Вот прикажу я тебя разложить и кнутов двадцать для ума выписать, – раздалось сзади. – А потом в канцелярию отвесть.

На спину возницы упал пудовый кулак лейтенанта Кротова.

– Виноват, вашбродь, – затараторил дядька. – Виноват. Про птичек вот рассказывал, да голос возвысил… А со стороны оно завсегда по-другому слышится…

Он соскочил с телеги, упал офицеру в ноги.

– Не погуби, благодетель… Не дай смертью лютой умереть.

Кротов некоторое время разглядывал, как старательно, со знанием дела унижается мужик.

– Да полно тебе по земле ползать, – наконец сказал он. – Живи покуда. А увижу, что людей в прелесть речами вводишь, иль шепнет кто – считай, в канцелярию пытошную полетишь белым лебедем… Кстати о птичках… Загоняй свой рыдван в ворота второго склада. Господин архивариус приказал. А потом марш газовые бомбы грузить.

В эти слова лейтенант вложил все презрение, на которое был способен. Он открыл рот и выразительно постучал себя по черепушке, звук получился гулкий и протяжный.

– Ну не может бомба быть из дубовых опилок и луковой шелухи, – сказал он, поглядев на меня. – Одне «изобретают», играются, а потом тащись с говном за триста верст. И не дай бог, погибнет кто, на игрушку понадеявшись.

Я молчал. Но Виктор Павлович, похоже, и не ждал ответа. Он перестал обращать на нас с дядей Федором внимание, организуя очередь на погрузку.

Мы заехали на склад. Я надеялся увидеть ящики с новенькими автоматами, зеленые цинки с патронами, трубы гранатометов и другое оружие. Но тут валялись какие-то тюки и тряпки. Стазисное поле, нагнетаемое специфической конструкцией башни, было очень сильно. В висках застучало, ноги стали ватными. Потянуло в сон. Мир посерел. Перед открытыми глазами поплыли какие-то траурные пятна, явно не имеющие отношения к этой реальности.

Откуда-то появился папа. Он что-то говорил, но его слова не долетали до меня через круг той черной мерзости, которая лилась на голову сверху и стекала по телу, плескаясь в телеге как жирная жидкая грязь. Возница тоже что-то спрашивал, обращаясь к отцу. На меня что-то примеряли. Я не сильно понимал, зачем.

Потом мы поехали вдоль склада, направляясь к открытым воротам. Каждый шаг лошади дурнотой отдавался в теле и подталкивал содержимое желудка вверх. Я думал, что мне конец, но старался не показывать виду. Зная любовь своего отца к Платону и стремление научить сыновей преодолению трудностей, я молчал, как партизан. Телега отьехала метров на пятнадцать от склада.

На улице с меня спал последний душный обруч, наклепаный на грудную клетку. Череп перестал быть барабаном, на котором выбивает дробь сумасшедший барабанщик.

Мир снова стал ярким. По контрасту со стылым холодом прибитого полем места нежаркий осенний денек показался знойным июлем, а простые запахи земли и воздуха дивными благовониями.

– Пришел в себя? – спросил отец, усаживаясь рядом и беря меня за руку.

– Да, – ответил я.

– Что чувствовал?

– Немного слабость, – попытался схитрить я.

– И все? – поинтересовался папа, нахмурясь.

Пришлось признаться:

– Сверху жижа какая-то лилась. Меня от нее тошнило.