– Больше не буду, – расстроился я из-за вчерашнего поступка, – честно, не буду деревья пинать.

– Зато ты на даче редиску посадил. И в Индии Раджив Ганди накормил десятки детей.

– Редиской? – поразился я. – Моей редиской, что ли?

– Уф, – домывая посуду, вздохнула Абика, – больше совсем нечему учить ребенка, что ли? У тебя кино не началось еще?

Я вспомнил про фильм. До кинотеатра «Октябрь» бегом минут пять. Время считать по часам я не умел. Пытался ориентироваться по солнцу, как Гойко Митич в фильме «Чингачкук – Большой змей», но выходило слабо. Дядя Наум говорит, это потому, что я не настоящий индеец. Лишь по папе.

– А сколько время? – заерзал я на стуле, вмиг забыв про родную землю и редиски для голодных детей в Индии.

– Успеешь, – Бабай снял со спинки кресла свою полосатую пижаму и, достав из кармана рубль, протянул мне: – И на мороженое.

Надев сандалики, я рванул в кинотеатр. Пробежал вдоль Вечного огня. Посмотрел на неподвижно стоящих возле него пионеров и, поймав на себе их гордый взгляд, полетел дальше.

В кинозале было битком народу. Помахав рукой знакомым пацанам, я уселся поудобнее в кресло и начал смотреть кино, грызя бумажный стаканчик, оставшийся от мороженого. В момент, когда робот номер 5 раздавил Кузнечика, до меня наконец-то дошли слова Бабая о редиске и Радживе Ганди.

Квадратная мусороуборочная машина с огромным красным транспарантом, закрепленным вдоль кузова, шла перед колонной. Люди с праздничными бантами, плакатами, портретами, флагами и цветами тянулись за ней, подстраивая свой шаг под движение «мусорки». Сначала шли красиво, не ломая строй по краям, тянулись друг за другом ровные ряды колонны. Митингующие то и дело, словно по чьей-то указке, одновременно поднимали руки вверх и махали ими, выкрикивая лозунги и заготовленные речовки. Со стороны главной площади фоном доносилась музыка, и я, сидя на плечах дяди Наума, тоже поднял руки вверх и заорал:

– Мир! Труд! Май! Слава КПСС!

Дядя Наум, не сбавляя шаг, снял меня с плеч и, держа за подмышки, сказал:

– Сейчас отцу с матерью отдам! Вон, за трактором шагают.

Я посмотрел на колонну, идущую прямо перед нами, и заметил отца – он нес в руках огромный портрет с Лениным. Владимир Ильич, похожий на черную головешку, вырывался из алого пламени мирового костра. Портрет был выполнен на шелке, алое пламя колыхалось на ветру, и головешку постоянно затягивало обратно в костер, не давая ей окончательно потухнуть.

– Не буду больше, – пообещал я дяде Науму и попросился снова на плечи.

Колонна свернула с улицы на главную площадь и, обогнув фонтаны, вышла к городской трибуне, на которой стояли дядьки в серых плащах и фетровых шляпах. Я замахал им пучком гвоздики.

– Мимо президиума, – раздался из динамиков красивый твердый мужской голос, – шествует колонна конструкторского бюро «Целинпрогресс». Рабочие этого бюро неоднократно побеждали на всесоюзных конкурсах и состязаниях. Разработанный ими аппарат усиленного доения признан наиболее успешным в данной области сельского хозяйства и животноводства. Удои молока уже в этой пятилетке будут удвоены! Ура, товарищи!

Наша колонна вздрогнула и, повернув голову в сторону президиума, выкрикнула троекратное «ура». Дядьки в фетровых шляпах вяло помахали нам в ответ, о чем-то переговариваясь между собой. Музыка сменилась на «Утро красит нежным цветом…», и диктор объявил следующих работников производства, пришедших в этот день поздравить президиум.

Обернувшись назад, я увидел ползущий в глубине колонны красочный макет комбайна, сделанный из фанеры. Комбайн ехал задом наперед и постоянно уходил в сторону президиума. Его поправляли на ходу, подталкивали руками, не давая сбиться с пути окончательно.

– Хлеборобы, – голос из динамика возвышенно произнес это слово, – наши заслуженные первоцелинники! Наша опора и надежда! Обещания, данные на сбор более ста центнеров с гектара, – выполнены! Целинная пшеница в очередной раз доказала свое превосходство! Ура, товарищи!

– Ура! – заорали хлеборобы и, поднимая руки вверх, замахали искусственными рыжими колосьями пшеницы. В этот момент комбайн рухнул! Строй сбился. Идущие следом труженики уперлись в него, и он под давящей массой пополз в сторону трибуны. Полз он красиво. Передняя часть, там, где должна была быть жатка, оказалась сзади, и она, разваливаясь на глазах, тащилась, словно подбитый танк, прямо на людей в фетровых шляпах. Комбайн по инерции понесло юзом, из него поочередно выбегали комбайнеры. В руках у них, как у танкистов, выпрыгивающих из горящего танка, были зажаты граненые стаканы.

– Добухались, – весело сказал дядя Наум, – их там десять человек шло. Литра три вылакали небось.

Комбайн, не дотянув метра два до президиума, окончательно остановился, подбежавшие к нему на помощь люди вытащили из-под обломков за ноги двоих мужиков. Люди в фетровых шляпах сбились в кучку и стали похожи на стайку голубей, к которым крадется кошка.

– «Нива-5», – как ни в чем не бывало продолжил голос из динамиков, – легендарный комбайн. Только в этом году силами «Целинмаша» были собраны средства для помощи голодающим Анголы на сумму более двух миллионов рублей! Ура, товарищи!

Товарищи хлеборобы вяло отвели на этот призыв и, собирая на ходу развалины комбайна, прошагали мимо. Музыка сменилась на «Марш славянки». Наша колонна вышла за пределы площади и рассыпалась на кучки.

– Таньку с «Сельмаша» не видел? – курчавый тип с красным бантом на лацкане пиджака поздоровался с дядей Наумом. – С утра не могу поймать.

– Не прошли еще, – сказал дядя Наум, – за комбайном идут.

– Твой? – курчавый поднял голову на меня. – Чет совсем не похож. Цыган как будто!

– Соседей награждать будут! Меня попросили присмотреть. Вы где собираетесь?

Курчавый махнул рукой в сторону девятиэтажного Центрального универмага, возвышающегося рядом с площадью:

– В скверике. За ним. За сиренью, в общем. Приходи. Таньку дождусь и туда.

Дядя Наум молча развернулся и зашагал к универмагу. Отстояв длинную очередь за мойвой, лимонадом и батоном хлеба, мы пошли в сиреневый сквер. По пути то и дело попадались знакомые, которые обязательно спрашивали друг у друга кто где будет отмечать. «Сиреневый сквер», «яблочные доли», «вишневые запруды», «каменный водопад» вперемешку звучали из уст встречных. Пару раз дядя Наум менял маршрут, мы уходили то в сторону Ишима, то, наоборот, брали курс на вокзал, но в итоге сирень победила.

– Она ближе всего, – сказал дядя Наум, присаживаясь на лавочку, – смотри не грохнись. Крепче держись.

Голова у дяди Наума гладкая, словно бильярдный шар. Держаться я могу только за уши, оттягивая их в разные стороны.

– Оторвешь если – глухой буду, – заметил он и, достав из внутреннего кармана бутылку, откупорил ее, – когда ты лимонада будешь просить – не услышу.

– Понял, – рассмеялся я, чуть сбавляя силу натяжки, – одному пить нельзя! Помнишь, врач что сказал? Кто один пьет, тот алкаш.

– Это они все коллективное хотят, – наливая в стакан, пробормотал он, – бессознательное. Чтоб все стадно было. Раз один – значит, не порядок! Значит, что-то себе на уме держит. Надо вместе, чтоб думать не мог. Давай держись крепче, – он чуть наклонился назад. Я схватился сильнее за уши и, держась за них, рассматривал небо. Голубое, с плывущими островками воздушной ваты, оно на секунду застыло передо мной, и вновь картинка, словно калейдоскоп, вернула меня к кусту сирени.

– Его кушать можно? – протянул я руку к кусту и сорвал небольшой цветочек. – Люди едят?

– Люди все едят, – разворачивая кулек с мойвой, ответил дядя Наум. – Будешь?

– Нет, – сморщился я от запаха мелкой вонючей рыбы, – гадость же. Я вот не все ем. Лук не ем, чеснок вареный, вот эту рыбу соленую тоже не ем.

– На то оно и детство. Выбирать еще можешь. А как взрослый станешь – все! Выбора не будет. Что в продаже есть, то и берешь. А будешь нос воротить, то и того не получишь. Держись!