– Тоже ссытся? – толстая, с повязанной на плечах шалью женщина посмотрела на мою маму. – Сколько лет?

– Восемь, – ответил я, – срусь.

– Ну-ка! – мама дернула меня за рукав. – Шесть ему. Шутит. Вы крайняя?

– Вон крайняя, – толстуха поджала губы, превратив их в куриную гузку, и кивнула в сторону сгорбленной старухи, сидящей рядом с кабинетом врача.

Мама, не отпуская мою руку, прошла в центр коридора и присела на лавку.

– Вы крайняя?

– Грызет до мяса. С корнем выгрызает, – ответила старуха, показывая свою руку. На всех пальцах были вырваны ногти, вместо них, словно пережеванные куски сосисок, розовел мясной фарш.

– Не смотри, – закрыла мама мне глаза, – иди поиграй, пока время есть.

– Так что с вашим-то? – не успокаивалась толстуха, передвигаясь поближе к нам. – Заикается? Мой ссытся. Достал уже, все в доме мочой провонял. Лоб уже здоровый, по бабам пора, а он мокрит, – сказала она, вплотную подсев к маме, – ваш тоже подозрительный какой-то! Небось по буху его?

– Слушайте! – вскипела мама. – Что вам надо?

– Ничего, – обиделась толстуха и вновь превратила свое лицо в куриную попку. – Тоже мне, секреты от своих. Вы, видать, из этих – из интеллигентов. Все хотите чистенькими остаться. Не выйдет!

– Вашего бьют, – сказал я и указал на окно. – Слышите, плачет?

– Где? – толстуха мгновенно соскочила со скамьи и рванула к выходу. За ней, согнувшись, поплелась старуха, с таким обреченным видом, что мне стало не по себе. Я таких коров у отца на мясокомбинате видел: в глазах слезы, понимают все, но идут…

Толстуха, вернувшись, тяжело задышала:

– Что он врет у вас постоянно-то? Никто там никого не бил. Ты чего врешь взрослым? То восемь лет, то бьют Димусю моего. Играются они спокойно с Алисой.

– Иди тоже поиграйся, – строго сказала мама, – далеко только не уходи.

Я рванул на улицу. Навстречу мне плелась старуха, с точно таким же видом, как и уходила. «К смерти, что ли, готовится», – подумал я и вышел во двор.

В песочнице под навесом копошились Димуся и Алиса, строя то ли замок, то ли крепость. Разницу между этими строениями я особо не понимал. И там и там – башни, стены, бойницы. Дядя Наум говорит, что у многих вещей в этой жизни разница только в названии, а по сути это одно и то же. Пример привел еще. После этого примера со мной Бабай не разговаривает, мол, я его, коммуниста и ветерана войны, к фашистам приравнял. А это не я, это дядя Наум.

– Что строите? – спросил я, присаживаясь рядом с Алисой.

– Тюрьму, – сухо ответила она, и, зачерпнув лопаткой горсть песка, прилепила ее к стене.

– А кто сидит?

– Людоеды, – сказала Алиса, – других съели.

Я с интересом разглядывал девочку. Белые колготки, сандалии с цветочком на застежке, на голове алый бант. Лицо худое, сжатое до остроты. Сидящий рядом Димуля, наоборот: одутловатый, с густыми бровями и мощным лбом увалень. В сказках таких, как он, барскими сыночками называют.

– Тебе сколько лет? – спросил я Алису.

– Семь, – ответила она и пристально уставилась на меня. Изучив лицо, она опустила глаза ниже и, остановившись на моих руках, застыла. Я заметил, как уголок ее рта чуть скривился, оголив нижние зубы, и тонкая струйка слюны протекла на песок.

– Алиса, – тихо раздался голос над нами, – нам пора. Старуха погладила ее по голове и, выдергивая девочку из оцепенения, слегка толкнула ту по плечу. Алый бант качнулся в сторону, Алиса вновь подняла на меня глаза и, словно пережевывая что-то во рту, сглотнула слюну, – Папа ждет. Пошли.

Мы остались в песочнице вдвоем с Димулей. Оказалось, что ему десять лет. Лепить крепость он не умел, только рисовал на песке солнце, утыканное частыми лучами. Солнце он выводил неровно. Круг переходил в овал, и это больше смахивало на сороконожку, застрявшую в песках.

– Говорят, я идиот, – улыбнулся Димуля, – мама говорит, что пенсию мне должны давать. А на пенсию можно в Боровом купаться часто. Ты тоже за пенсией?

Я пожал плечами.

– Мама говорит, что я в папу такой. Тот тоже идиот. Только ему пенсию не платят. У тебя есть папа?

– Есть, – сказал я, – на мясокомбинате работает.

Димуля, дорисовав солнце-сороконожку, принялся просто тыкать веткой в песок, оставляя за собой дырявое песочное поле. Тыкал он монотонно, продавливая глубокие ямки и переходя лесенкой на другой ряд.

Мне наскучило сидеть рядом с ним, и я решил прогуляться по территории больницы. Ограждал здание высокий, с острыми железными прутьями забор. Я попробовал перелезть через него, но после третьей безуспешной попытки решил, что исследование длины забора тоже занятие для настоящих следопытов, и двинулся в сторону дальней сторожки, маячившей в конце тропинки.

Здание больницы оказалось ровно вдвое меньше, чем длина забора, зато за ним стояло точно такое же двухэтажное строение из серого кирпича. На синей вывеске была выведена цифра «3». Разграничил здания ряд клумб с цветами. Обойдя двухэтажку, я оказался во внутреннем дворике, в центре которого вместо песочницы находилась квадратная сетка, похожая на баскетбольную площадку. Внутри сетки цепочкой друг за другом ходили взрослые мужики, одетые в полосатые костюмы. Я подошел вплотную к сетке и протянул палец в ячейку.

– Куда, пацан! – раздался крик со стороны сторожки, и в тот же самый момент я почувствовал, как чьи-то руки схватили меня за палец, и, притянув к сетке, взяли за волосы так крепко, что я не мог и шелохнуться, впечатавшись в ограждение всем лицом. Дальнейшее я помню смутно. Напротив моих глаз раскрылась пасть, обдав меня зловонием, и сквозь гнилые корешки развалин зубов вспыхнул толстый, раздваивающийся на две змеиные части огонь. Пламя лизнуло меня по щеке и заскользило выше, выдавливая правый глаз.

– Агата держите, суки! Угандошу! – последнее, что я услышал, перед тем, как потерять сознание.

…Мама наклонилась надо мной и плакала.

– Опять ты в беду попал.

– Хорошо успели, – вытирая от крови руки, сказал стоявший рядом с мамой санитар в белом халате, – там буйных выводят. Им таблетки дают. Голод постоянный. Жрут все, что видят. Смотрите, осторожней тут.

Я огляделся. Внутри сетки уже было пусто. Лишь разорванные клочья одежды валялись вдоль ограды и чья-то кровь густо залила асфальт.

– Ты меня опять напугал, – сказала мама, вытирая слезы, – обещай больше не лезть, куда глаза глядят.

– Обещаю, – сказал я и соскочил с лавки, – а где Димуля с Алисой?

– Положили их. Пошли, наша очередь.

В кабинете детского психотерапевта было скучно. Из интересного только молоток, которым он трижды ударил меня по коленке, и я, чтоб его не обидеть, взмахнул ногой дважды. Врач сказал, что его зовут дядя Анатолий Иванович, можно дядя Толя, и протянул мне конфету.

– Диатез, – сказал я.

– Правда? – спросил маму Анатолий Иванович.

– Сочиняет, – вздохнула мама, – поэтому к вам и пришли.

– И часто он так? – врач стал записывать что-то в тетрадь.

– Постоянно. Правды я от него никогда не слышала. И в кого только такой.

– Дядя Наум говорит, что в Горбачева.

Анатолий Иванович поднял глаза сначала на меня, затем взглянул на маму, чему-то усмехнулся и вновь продолжил свои записи. Закончив их, он закрыл тетрадь и, покрутив ручку в руке, спросил:

– Ложиться вместе с сыном будете?

Мама вздрогнула.

– Иначе никак, – убедительно сказал Анатолий Иванович, – надо, пока не поздно, его в реальность вернуть. Он верит в то, что врет. Это опасно. Дядя Наум это кто?

– Сосед. Алкаш. Но спокойный, – с какими-то нотками надежды произнесла эти слова мама, как будто то, что сосед – алкаш, но спокойный, могло решить мою судьбу в этой больнице. – Он к нему часто в гости ходит, когда мы с мужем на работе. Точно ложиться надо?