Ренат с отвращением наблюдал за бесноватым доцентом, понимая, что напрасно вызвался с ним поговорить: «Да, не Киссинджер я, не суждено мне стать гением челночной дипломатии. Да и надо ли? Этих детей зомбоящика не переубедить, не перекроить. Тем более что Санёк, от рождения подонок, может оказаться прав, и дело не дойдёт до обвинительного приговора. Присяжные себя уже в таких процессах показали. Они всегда кожей чувствуют, чего от них власть хочет. А власти потребовались джины, их всегда держат в бутылке про запас, до случая, до политического кульбита. Время настало, и вот их выпустили на волю, нацепив разномастные свастики. Безубойный, отработанный и проверенный вариант. Так что приговор – это, как говорится, пятьдесят на пятьдесят».
– Здесь толстые папки компромата и копии видеозаписей, которые твои же соратники сладострастно писали во время ваших акций. У суда неопровержимые доказательства вины твоих подельников, – Ренат спокойно указал в сторону сейфа, – и лично твоей вины, Саня. А я, как тебе известно, адвокат потерпевшей стороны. Более того, тебе так же хорошо известно, какой я адвокат, – он намеренно сделал акцент на слове «какой» таким тоном, от которого Толкунова передёрнуло. – Так что доцентство твоё дутое на тоненьком волоске висит, как и свобода твоя, на хрен никому не нужная. Ты же, Санёк, умный, сам сказал. Так что ты меня сейчас понимаешь…
– Мне ли не знать, «какой» ты, Гордеев, адвокат. Смешно сказать, но мы с тобой птенцы из одного гнезда. Если ты хотел со мной без протокола поговорить, зачем звонил мне, зачем заставил произнести всю эту х. ню? Чтобы сделать меня посмешищем кафедры, да ещё и мобильник не отключать, чтобы и ты мог моим фиаско насладиться? – захлёбывался обвинениями Толкунов. – Тебе что, Гордеев, непременно надо было меня публично унизить? Мы же с тобой с детства в одном дворе росли, а ты меня «фэйсом об тэйбл» с растяжкой повозил из-за какой-то никчёмной твари, из-за стервы, молокососки, хамки. Друг детства называется! Я ей не интересен, видите ли! Это ей наша бездарная писака Дарья вбила в голову, что она талант! Не талант она, а бездарь! Такая же бездарная, как и её покровительница! – пытался он выговориться и тем самым скрыть одолевающий душу страх.
– Ну, про одно гнездо это ты лихо хватил. Пусть тебе такой красивый сон не снится. А по поводу «интересен-не интересен», так ты сам, доцент, в другой раз талантом блесни. Лекции, как Дарья, к примеру, поискромётнее читай, может, и будешь интересен кому-нибудь, но это, я думаю, когда десятку свою в зоне отмотаешь, а пока не обессудь: ты и мне-то не интересен, а студентам подавно! А насчёт Маши учти: пальцем тронешь – тебе не жить! Ты меня знаешь, зря пугать не стану. – При упоминании Маши Гордеев явно занервничал, что не укрылось от цепких глаз Толкунова. – И ещё, Санёк, крепко себе заруби на носу: за каждым, учти за каждым(!), кого ты захочешь обидеть, всегда стоит тот, кто захочет обидеть тебя! Крепко обидеть, Санёк, запомни это! «Земля круглая, а жизнь длинная, ну, а наука умеет много гитик!», чтоб ты знал.
– Это-то здесь при чём, в карты меня проиграть собрался? – язвительно усмехнулся Толкунов.
– О, а ты оказывается и впрямь у нас интеллектуал, извини, не учёл, а раз так, то ты знаешь, что у этого карточного фокуса есть секретный код. Вся наша жизнь, Санёк, большой карточный фокус с секретным кодом, который мало кому дано постичь! Усёк? Аудиенция окончена. Свободен. И не забывай: временно свободен!
Уже взявшись за ручку двери, Сан Саныч обернулся и, не скрывая настигшего вдруг иезуитского прозрения, почти прошипел:
– Дорогой друг детства Ренатик, а ты не подумал, что за каждым, кого ты обидел, тоже стоит некто, готовый обидеть тебя? И десяткой в зоне как бы нам с тобой поделиться, а то и поменяться не пришлось, Гордеев! Боюсь, что придётся, если, конечно, тебя раньше не грохнут!
– Только попробуй шевельнись в эту сторону. Пошёл вон, мразь.
Ренат произнёс это так негромко и так спокойно, что Толкунов похолодел от ощущения нешуточной опасности, прошелестевшей у самого виска.
Адвокат Ренат Гордеев никогда слов на ветер не бросал. Профессия закалила его и открыла великие возможности. В своей адвокатской практике он защищал разных людей: правых и виноватых, сильных и слабых, влиятельных и беспомощных. Защищал людей случайных и честных, и известных мафиози, и воров в законе, и политических деятелей, не чистых на руку. Кого он только не защищал. И как много он выиграл процессов, которые, исходя из принципов человеколюбия, порядочности и справедливости, стоило бы проиграть.
Он знал, что в случае надобности может найти поддержку и в криминальном мире, и у власть имущих, да мало ли ещё из каких сфер такая поддержка потребуется. Ренат понимал, что всегда, если всерьёз возникнет нужда, поддержка у него будет и «справа», и «слева». Уверенность твёрдо стоящего на ногах человека сквозила во всём его породистом облике.
Все, кто попадал в круг его интересов, независимо от внутренних убеждений ценили адвоката Рената Гордеева за его безупречную порядочность. «Весьма спорная оценка, – говорил он сам себе по этому поводу, иронично переходя на тавтологию, – бесспорно, спорная».
Не пренебрегая никакими защитами (профессия обязывает), с особым удовольствием он вёл процессы, где был уверен, что защищает правых, отстаивает честь действительно достойных людей. Справедливости ради следует сказать, он никогда не мнил себя современным Робин Гудом, берясь за процессы, подобные тому, что вёл сейчас. При всей своей врождённой порядочности он был в достаточной степени циничен, прагматичен, тщеславен, да и в отношении этой самой порядочности, доставшейся по наследству, вполне гибок. Он всегда отдавал себе отчёт в том, что адвокатская практика обязывает поступаться личными принципами и пристрастиями. В работе он был верным сыном Фемиды, а она, как известно, дама с завязанными глазами. Утверждают – для большей объективности. Как бы не так…
Было и ещё одно обстоятельство, наложившее неизгладимую печать на личность и поведение молодого адвоката. Ренат был богат и свободен. По-настоящему богат и оттого по-настоящему свободен. Его нынешнее богатство не требовало от него непрестанной заботы, какая доставалась людям бизнеса. Его богатство было иным. Он не стремился нажить или украсть много денег. Ренат вырос в семье, которая никогда не бедствовала, так что к своему богатству он пришёл не «из грязи в князи». До тридцати лет зарабатывал достойной адвокатской практикой. А потом, как в сказке про Аладдина, ему волею случая досталось настоящее миллионное наследство.
Накануне своего тридцатилетия, к которому он готовился с особой тщательностью и собирался провести этот день в Буэнос-Айресе, и уже получил аргентинскую визу и купил билет, чтобы лететь туда, к своей тётке, родной сестре отца, произошла трагедия – тётя Кэт внезапно скончалась.
Он виделся с ней лишь дважды в жизни. Впервые маленьким мальчиком, когда тётя со своим аргентинским мужем приезжала в Москву на несколько дней повидать немногочисленных оставшихся в живых родных. Катя, которую в семье с детства звали Кэт, словно предвидя её заокеанское будущее, была чуть младше отца, уехала из Советского Союза с большим скандалом семнадцатилетней девочкой, влюбившись в аргентинского дипломата. Где, как и при каких обстоятельствах сошлась эта странная пара – зрелый красивый мужчина и несовершеннолетняя, ещё не успевшая расцвести девчонка – в семье обсуждать не любили. Регулярно от тётки приходили письма и подарки, а время от времени находили родных и её официальные приглашения на соответствующих бланках, позволяющие им всей семьёй обратиться в аргентинское посольство за визой. Приглашения всякий раз оставлялись родителями без должного ответа и волнующих сборов.
Второй раз Ренату довелось повидаться со своей щедрой и, как оказалось, весёлой и интеллектуальной тёткой незадолго до её безвременной кончины, когда он приехал в Буэнос-Айрес на Международный адвокатский конгресс. Они провели с ней в теснейшем общении две незабываемых недели. Отношения сложились такими лёгкими и беззаботными, что расставались они уже самыми близкими на этой земле людьми. К этому времени Ренат третий год переживал своё неожиданное сиротство. Вечерами, когда он возвращался с заседаний, тётка тащила его на прогулки вдоль площади Пласа-Дорего, демонстрируя любимые ею антикварные лавки. Дома перебирала и с восторгом комментировала ему вещи, стоившие многие тысячи песо, и ровно с тем же эмоционально насыщенным всплеском рук извлекала из куч всяческого трэша копеечные безделицы. То и другое было дорого ей. Это были свидетельства её жизни. Её удивительно счастливой жизни с любимым человеком, страсть к которому сквозила через все воспоминания Кэт даже спустя годы после его кончины.
