Хелен чуть не упомянула брата, но ей не хотелось делиться с недружелюбными незнакомцами, на чью частную дорогу она залезла, историей о том, как Линкольн проходил здесь за неделю до самоубийства.

Через плечи своих собеседников она взглянула на несколько жалкого вида зданий вдали – покосившиеся строения из темной древесины и серых камней, одна из дверей зеленая от плесени и проседает. Из-под навеса у одного из домов на Хелен смотрела черная баранья морда.

– Вам, пожалуй, пора, – сказала женщина, проследив за взглядом Хелен. – Советую вернуться той же дорогой, какой пришли. Или дойти до Брикбера и сесть на автобус.

Кивнув, Хелен быстро поблагодарила ее за помощь и поторопилась прочь. Возвращаясь той же дорогой, она взглянула на дом, мимо которого уже проходила, – это здание словно перенесли без изменений с глубокого Юга Америки: краска на крыльце облезала, окна прятались за ставнями, на веревке – забытое белье, несколько дней и ночей спустя высохшее окончательно, по заросшему газону разбросаны многочисленные запчасти. Когда Хелен проходила мимо в первый раз, дом показался ей зловещим, но не лишенным странного очарования.

Выходя, она заметила створку ворот и оборотную сторону белого знака, привинченного к металлической балке: они скрывались глубоко в зарослях, потому что ворота открыли для автомобиля.

Хелен сунула дрожащие руки в карманы. Ей все больше и больше не терпелось вернуться на прибрежную тропу – она была уже готова побежать вниз по долине. Встреча чуть не испортила весь день, и дикая земля, по которой она шла с самого рассвета, внезапно проявила неприятную связь с жуткими звуками на записях Линкольна.

Но вновь обретенное уважение к брату и его отваге только выросло. Он целыми неделями жил на природе в палатке, рядом с этими грубиянами; Хелен не могла не задуматься, встретился ли Линкольн с этими больными на голову мажорами и их страшными собаками. Может, эти псы и унюхали микрофоны?

«Может быть, псы издавали те звуки?»

Прежде чем встать на зеленую тропу до Уэйлэма, Хелен оглянулась – злобного бородача и псов больше не было, но хрупкая женщина по-прежнему оставалась на тропе и следила, как Хелен уходит.

Первым признаком, что что-то не так, оказалось долгое время, потребовавшееся хозяину, чтобы отпереть парадную дверь. Когда задвижка наконец поддалась, из дверной щели выглянуло морщинистое лицо, пара выцветших голубых глаз на котором осмотрела улицу.

Онемев от неловкости, Кэт решила, что постучалась не в тот дом. Вдоль этой улочки, примыкавшей к главной улице Редхилла, тянулся ряд из четырех дверей: все они были выкрашены в коричневый и вели в дома с одинаковыми фасадами из серого камня.

Кэтрин проверила номер на двери – 4. Нет, дом тот. Может, это какой-то пожилой родственник Мэтта Халла встретил ее на пороге?

Дверь открылась.

– Привет, Кэтрин. Рад видеть, – тихо произнес старичок на пороге, и только тут она узнала парапланериста.

Два года назад, когда открытие пещеры в Брикбере потрясло весь мир, Кэт брала у Мэтта интервью на первой выставке, посвященной находке: именно Мэтт Халл за два года до этой выставки посветил телефоном в расщелину на скале и нашел пещеру, полную доисторических артефактов. Тогда просторная и малонаселенная деревня, разбросанная вдоль побережья Девоншира, привлекла взгляды мира, которые на несколько недель задержались и на Мэтте – он проснулся знаменитым.

Сейчас, два года спустя после интервью, внешность Мэтта Халла поразила журналистку. Крошечный человек на пороге будто перенес тяжелую болезнь, от которой исхудал и покрылся морщинами, так что кожа на лице обвисла. Кэтрин запомнила его небольшим, худощавым и мускулистым, но теперь рукава рубашки свободно висели на руках-палочках, а рубашка над ремнем стала слишком просторной.

Кэт помнила Мэтта типичным представителем местного рабочего класса. Он тепло улыбался – физический труд, несчастья, развод и потрясение от разрушенной семьи сделали его суровее, но не лишили доброты. Женщину впечатляли его стойкость и неброская мудрость: он бесконечно любил сына и сумел вовремя принять разрыв с женой, чтобы подавить собственную злобу в зародыше.

А еще Мэтт умел рисовать красками и делать прекрасную мебель из остатков материалов, добытых в местных рощах. Было у него, мужчины за тридцать, и другое хобби – парапланеризм: с самого начала Мэтт в разговоре с Кэтрин описал себя как человека, которому в небе лучше, чем на земле. Сохранив эти радостные воспоминания, Кэтрин с удовольствием ждала сегодняшнего с ним разговора.

Теперь у нее складывалось совершенно другое впечатление. И деревня, где жил Мэтт, изменилась не меньше его самого, хотя совершенно по-другому.

С того самого интервью Кэт не бывала в Редхилле – ближайшем поселении к месту раскопок в Брикбере, – и удивилась его возрождению.

Деревня состояла из главной улицы и примыкающих к ней пяти улиц поменьше: удаляясь, они истончались, пока окончательно не терялись среди фермерских земель. Но за это время в Редхилле появились продуктовый магазин и паб, три дома переделали в отели, ближайшее поле наводнили дома на колесах, палатки и туристические хижины. По узким улочкам неровными рядами ползли гоночные машины, на голой красной земле вокруг окраин несколько больших скелетов частных домов постепенно обрастали «плотью», а в просторных садах копали бассейны для плавания. Вот какого процветания достигла умирающая деревня благодаря открытию Мэтта Халла, но согбенный человек на пороге, по-видимому, единственный в Редхилле двигался в противоположном направлении.

Кэт осторожно опустилась в мягкое кресло, стоявшее в маленькой гостиной, выходившей прямо на улицу. Она действовала так осторожно, будто пришла к пациенту в больницу, и, чтобы наладить беседу, согласилась, когда Мэтт предложил напитки. Однако кружка прибыла не сразу, и при внимательном изучении в растворимом кофе не оказалось молока, зато обнаружилось несколько ложек сахара. Кэтрин тем временем попросила чай с молоком без сахара.

Через дверь между гостиной и кухней она смотрела, как хозяин дома готовит напитки, рассыпая сахар трясущимися, неловкими руками. Должно быть, мучительные мысли сурово остругали душу внутри этой изможденной оболочки. Кэт сама страдала от депрессии и тревожного расстройства и позволила себе предположить то же самое у Мэтта: она слишком хорошо знала, что такое упадок сил и переутомление, когда простые движения требуют болезненных усилий.

Вскоре ее взгляд встретил пару тусклых и утомленных глаз, таких тяжелых, что, казалось, глазницы с трудом их удерживали. Свет во взгляде Мэтта погас, раздавленный той же силой, что душила разум за этими глазами. Постаревшее лицо казалось пустым – внимание его владельца было направлено то ли за пределы комнаты, то ли внутрь собственной головы. Когда Мэтт сел, его колени и руки продолжали жестоко трястись, будто от Паркинсона; пальцы успокоились, только пока хозяин дома скручивал сигарету.

– Все еще летаете? – спросила Кэт.

– Бросил. Больше не хочется… – Его лицо при этих словах передернуло так, что глаз чуть не закрылся.

– Но, надеюсь, вы все так же делаете прекрасную мебель? – продолжала Кэтрин радостным голосом. – Я до сих пор вспоминаю тот стол, сделанный вами из рябины, – было бы дома место, с руками бы оторвала!

Мэтт попытался улыбнуться, что далось ему с очень большим трудом. Кэт не знала, стоит ли спрашивать про сына – возможно, причина нынешнего состояния ее собеседника лежала в семейных разногласиях. В первом интервью Мэтт Халл если и распространялся про личную жизнь, то почти исключительно – про сына. Но Кэтрин не смогла придумать, что еще сказать, и, когда нервы не выдержали, спросила:

– Как поживает ваш сын?

– Колин? Хорошо, да, – при упоминании ребенка Мэтт немного успокоился. – Здорово играет в регби – собирается представлять наше графство перед Колтс. Еще очень любит ходить под парусом.