— Ну хорошо, — все же согласился он. — Название Вам едва ли что-то скажет, вы не найдете его ни на одной карте нашей прекрасной страны. Я родился в небольшом городке на юге Франции, практически возле самой границы с Италией. Всего несколько небольших домов, одна дорога и бесконечное море, ради которого там можно было остаться навсегда.
— Сколько Вам лет? — неожиданно для самой себя поинтересовалась Амели и смутилась собственного вопроса, тут же волнительно сделав глоток полусладкого вина. Он наверняка думал о ней, как об очередной влюбленной дурочке, и жалел о согласии встретиться, но он, кажется, нисколько не смутился странному вопросу.
— Тридцать три.
Так странно, она едва ли дала ему больше двадцати пяти.
— И во сколько вы начали рисовать? Наверное, любовь к творчеству Вам привили Ваши родители?
— Родители, — с усмешкой повторил Жан и поднялся, отойдя к окну. Достал из кармана брюк пачку сигарет и взглядом поинтересовался у Амели, не против ли она. Она была не против, и он тут же закурил, блаженно прикрыв глаза. — Мои родители, моя дорогая, были самыми далекими от искусства людьми. Мой отец был рыбаком, целыми днями просиживал у моря, а вечером возвращался домой со свежим уловом. Я до сих пор помню омерзительный запах рыбы, дешевого табака и рома, который он так любил. А на утро мне приходилось бежать в соседний городок и продавать эту склизкую, смердящую мерзость, от которой я потом никак не мог отмыться. Я до сих пор на дух не переношу рыбу, моя дорогая.
— А мама?
— О, мама… — Жан странно улыбнулся, сделал затяжку и помолчал, разглядывая усилившийся снег за окном. — Моя мама была чудесной женщиной, пока в нее не вселялся сам Сатана. Тогда она кидалась на меня и отца, что-то пронзительно кричала и била посуду. А потом начинала неистово плакать, выдирать на голове волосы и до крови расцарапывать ногтями руки, судорожно повторяя, что под ее кожей кто-то живет. Отец никогда и на дух не переносил ее приступы, затаскивал ее в небольшую пустую темную кладовку под лестницей и там ее закрывал. Она еще долго билась в дверь и кричала что-то непонятное, может, и не на французском вовсе. Когда я на следующий день возвращался с рынка, мама уже как ни в чем не бывало продолжала возиться на кухне. Только перебинтованные разодранные руки и уставшее лицо выдавали недавний приступ. Когда мне было семнадцать, в один из вечеров отец вернулся с пристани пьяный, от него снова тошнотворно воняло, а у мамы снова случился приступ. В тот день отец перестарался, и, когда он ее ударил, она неудачно ударилась головой об острый угол стола. Больше у нее никогда не было приступов. Потом его нашли в гостиной, он застрелился из дробовика, который хранил на черный день. Знаете, моя дорогая, полиция не поверила, что он мог застрелить себя сам, даже меня подозревали, но через месяц наконец признали, что это было самоубийством. В тот день я в последний раз прошел по улице того жалкого городка, а ложные обвинения в убийствах только начали меня преследовать.
— Господи, Жан, — потрясенно охнула Амели, с сочувствием на него посмотрев. Бедный, несчастный парень, с самого детства переживший ад. Не проникнуться его историей было невозможно… — Мне так жаль. Если вы не хотите говорить об этом, не надо, я все пойму.
— Не переживайте так, мой дорогой цветок, это дело прошлого. Вы все еще хотите знать, где я научился рисовать? — с улыбкой взглянул на нее Жан и подошел к столу, затушив сигарету, а пораженная Амели не смогла отвести от него взгляд, и вовсе позабыв о своем первоначальном вопросе.
— Да, конечно, если Вы хотите ответить на него…
— Что ж, душа моя, — продолжил свой рассказ Жан, снова расположившись у окна. — В восемнадцать я переехал в прекрасную солнечную Италию, своими красотами навсегда лишившую меня сна. Я столько слышал о ней, о ее солнечных площадях, древних зданиях, пропитанных духом истории, даже о знаменитой итальянской пасте, которую я впервые попробовал только в восемнадцать. Я отправился прямиком во Флоренцию. Вы когда-нибудь бывали во Флоренции, моя дорогая? Это просто рай, так разительно не похожий на мою Родину, настоящий ад Данте, в котором я прошел все девять кругов. Средиземное море служило мне озером Коцит, отец был мне Эфиальтом, а мать — Люцифером. Люцифера не стало, путь в Чистилище был открыт, а там я и добрался до Рая. Именно Флоренция привила мне любовь к искусству, ее музеи и площади. Я восторгался Страшным судом Джорджио Вазари, поражался скульптурам Донателло и Микеланджело и был пленен работами Леонардо да Винчи, Сандро Боттичелли, Рафаэля Санти в Галерее Уфицци, где я был частым гостем. А дворец Медичи-Риккардо… — Жан восхищенно вздохнул, поглощенный собственными воспоминаниями, совершенно позабыв, что в комнате есть кто-то еще. — Там всё, абсолютно всё, говорит о превосходстве. Он насквозь пропитан превосходством и богатством, полностью сохранив дух пятнадцатого века. Я не мог не восхищаться Медичи.
— Тогда Вы и начали рисовать? — завороженная, поинтересовалась Амели.
— Что Вы, моя дорогая. Тогда я только полюбил искусство в его прекрасном проявлении. У меня за душой не было ничего, ночами я работал на износ, пользовался любой возможностью заработать, утром отдыхал в своей крошечной съемной комнате на окраине, а днем ходил по галереям и музеям, боясь упустить хоть один. Тратил на это все деньги, но это стоило того. А потом я встретил ее…
— Ее? — непонимающе переспросила Амели.
— Ее звали Франческа Росси, она была словно статуя, вышедшая из-под руки самого Микеланджело. Идеальная во всем, воплощении гордости и грации, она пленила мое сердце. Ее тонкие пальцы, хрупкие запястья, длинная шея… — задумчиво перечислял Жан, глядя куда-то за окно не видящим взглядом, полностью поглощенный образом из прошлого. — Ей завидовали женщины, и поклонялись мужчины. Было так странно, когда она обратила внимание именно на меня, еще совсем юного, несмышлёного, несуразного в старой одежде и не по возрасту высокого. Не знаю, что она нашла во мне, может, ей нравился щенячий взгляд, которым я на нее преданно смотрел, может, моя беспрекословность и слепое следование всем ее словам. Я был молод и глуп, она была старше меня на десять лет, хитра, расчетлива и до безумия коварна. Вскоре после нашего знакомства я оказался у нее дома, в огромном загородном особняке, ничуть не уступающим по превосходству Медичи. Я чувствовал себя королем, а она была моей верной королевой. Всегда с иголочки, она навсегда привила мне любовь к хорошим вещам и дорогим часам. Она ослепила меня своей красотой и неотразимостью на долгие пять лет. После двадцать третьего дня рождения я все же как маленький щенок смог открыть глаза. О, моя дорогая, я еще никогда так не ошибался в людях: моя прекрасная любимая Франческа оказалась той еще сукой, простите мне мою грубость. Властная, эгоистичная, заносчивая дрянь, какую нужно было еще поискать. Она обращалась со мной как с красивой игрушкой, мальчиком на побегушках, хамила мне, грубила, ни во что не ставила. Мое мнение для нее было лишь пустым местом, а я красивой оболочкой, которой было не стыдно похвастаться людям. Я до сих пор корю себя, что был так слеп и беспомощен. Из-за нее я совсем позабыл об искусстве. Я не знаю, сколько бы еще смог находиться рядом с ней, пока бы не сбежал, такой же нищий и босоногий, как и пять лет назад. Но Франческа всегда любила хорошее красное вино, которое делали на ее виноградниках. Толк в хорошем вине она знала, как никто другой. Оно было ее страстью, которой она порой злоупотребляла. Ее страсть ее и сгубила. В ее доме я больше всего любил каменные белые лестницы, в два полукруга ведшие на второй этаж. Эталон роскоши, с которой она так нелепо упала, свернув свою тонкую шею. Была слишком пьяна, хоть я и говорил ей столько не пить. На ее пышных похоронах было, наверное, полгорода. Слепые щенки, восхищенные ее бездушной маской. Они так и не прозрели…
— И что же было потом?..
— После ее смерти у меня остались небольшие сбережения, я продал часть подаренных ею побрякушек, денег хватило, чтобы навсегда покинуть Флоренцию, обернувшуюся против меня. Этих денег хватило, чтобы отправиться в Лондон, такой не похожий на мой Рай, в котором я так и не обрел счастья. Холодный, туманный, сырой и промозглый, в нем практически не было солнца. Я снова снял небольшую квартиру, не отказывался ни от одной подворачивающейся работы и снова ходил по местным музеям и галереям. Я побывал и Лондонской национальной Галерее, и в Галерее искусств Уильяма Морисса, и в Британской галерее Тейт. Я снова полюбил искусство так, как любил его в теплой Флоренции. Даже купил себе недорогой деревянный мольберт и поставил его у окна. Мои жалкие попытки что-то нарисовать казались мне ничтожными на фоне мировой классики. Я рисовал и сжигал картины, злой и разочарованный самим собой. Клялся себе, что больше никогда не возьму в руки кисточку, но снова и снова брался за краски — это был замкнутый порочный круг.
