– Я нашел, сказал он мне: – его эминенцию в спальне; он лежал, опрокинувшись в кресле. – «Это вы, Гено»? спросил он меня не оборачиваясь: «Да, монсеньер». – «А, тем лучше; я ожидал вас с нетерпением; заприте дверь, садитесь возле меня, и ми побеседуем». – «Увы, я хотел бы поговорить с вашей эминенцией о предмете менее печальном, нежели тот, который приводит меня к вам». – «Неужели вы полагаете, что я ожидаю от вас рассказа о новой комедии! Я предвижу, что вы хотите сказать и приготовился». – «Не следует льстить вашей эминенции». – «Нет, время лести для меня прошло… Вы пришли объявить мне смертный приговор». – «Да, но лекарства наши могут продлить вам жизнь». – «Сколько времени, Гено»? – «По крайней мере, два месяца, монсеньер». – «Это больше, нежели я надеялся». – «По крайней мере, достаточно для приготовления к этому страшному путешествию». – «Да и нет, друг мой: этого было бы достаточно, если бы речь шла об устройстве земных дел. «Но там выше… О, доктор! какой отчет»! – «Не теряйте бодрости, монсеньер; в шестьдесят дней можно исходатайствовать отпущение, особенно кардиналу и первому министру». – «Без сомнения, мне ревностно будут служить важные духовные лица, жаждущие моих аббатств и моих сокровищ. Но верховный судья!.. Наконец я употреблю на молитву время, которое вы мне обещаете… Поговорим о вас, Гено. Я очень доволен за откровенность, с которой вы принесли мне смертный приговор: пользуйтесь же не многими минутами, какие мне остались, устроить себя при моем содействии; что же касается меня, я воспользуюсь вашим советом. Прощайте, друг мой, прибавил его эминенция, протягивая мне пылавшую руку: – подумайте хорошенько о том, что я могу сделать для вас, и заходите почаще».

Гено обещал мне дальнейшее продолжение этого разговора и сдержал свое слово.

– Первый раз, как пошел к Мазарину, сказал доктор: – я проходил небольшую галерею, примыкавшую к его комнатам и остановился посмотреть фреску Жюля Ромэна, изображавшую торжество Сципиона. Послышался шелест туфлей кардинала, которые он тащил по паркету, не будучи в состояния поднять ног: больной, который не мог видеть меня, тяжело вздыхал и разговаривал сам с собой, останавливаясь перед иными картинами». – «Все это надобно оставить; говорил он и, пройдя несколько шагов направо или налево, – продолжал: – все это надобно, оставить… и это… Мне стоило такого труда приобретать… О, я не могу кинуть моих богатств без сожаления, ибо не увижу их там, куда иду… куда иду! Боже мой, когда я подумаю об этом»! При этом восклицании, которое меня растрогало, я не мог удержаться от вздоха. Кардинал услышал. – «Кто там»? спросил он. – «Я, монсеньер, отвечал я: – и пришел по приказанию вашей эмипенции». – «А, хорошо, я очень рад видеть вас, доктор… Дайте мне руку, я так слаб, что легкий меховой халат составляет для меня тягость». – «Вы напрасно ходите». – «Согласен, но видите ли эту прекрасную картину Корреджио, эту Венеру Тициана и несравненный потоп Каррача – я хотел попрощаться с ними». – «Вы всегда будете еще иметь время для этого». – «Не так много, любезнейший Гено, если впрочем, посоветовавшись со своими собратьями, вы не найдете…» – «Возможности более продолжительного срока, – нет, монсеньер, не следует питать подобной надежды». – «Вы правы, друг мой, гораздо же лучше окончить дело таким образом, что как будто развязка гораздо ближе, и если она случится гораздо позже…»

– Право, сказал Гено, продиктовав мне этот разговор: – я не имел бодрости уничтожить упрямую надежду, котирую не переставал питать бедный кардинал, несмотря на мою откровенность. Опершись на мою руку и передвигая с трудом ноги, он возвратился к картинам, когда ему доложили, что пришел государственный секретарь с чрезвычайно важной депешей, – «я не могу его принять, отвечал первый министр: – я не в состоянии заниматься делами». – «Так и прикажете отвечать, ваша эминенция»? – «Вы можете, кроме того, прибавить, что он должен обратиться к королю и делать что хочет… Мое время прошло, теперь очередь его величества.

У меня теперь в голове много дел, совершенно не похожих на интересы королевства… Смотрите, продолжал Мазарини, обращаясь к картинам: – смотрите на это последнее произведение Альбано[7]…Прощай же, нежная и грациозная кисть, прощай»!

Молодой граф Бриенн, без сомнения будет находиться в комнате кардинала до последней минуты, но он там не один. Обществу игроков дозволено заниматься игрой в двух шагах от постели его эминенции, который следил за ней, а если не мог сам видеть, то справлялся через своего камердинера Бернуина. Вот что сказал мне Сувре – один из участников этого предсмертного банка.

– Я играл за кардинала и, взяв хороший куш, поспешил уведомить его об этом. – «Это хорошо, отвечал с улыбкой Мазарин: – но в постели я гораздо больше проигрываю нежели выигрываю в байке».

Вообще первый министр в последние дни выказывает странную смесь сожаления и смирения. То он говорит о своей смерти спокойно и хладнокровно, почти весело, то обнаруживает трусость, боязнь. Бриенн, от которого я слышал нижеследующее, вошел однажды в спальню Мазарини. Кардинал дремал перед камином, прислонившись к спинке кресла; по телу его пробегала дрожь; губы его шептали что-то невнятно. Граф боялся кризиса и крикнул Бернуина, который потряс больного за руку, чтобы вывести его из этого тяжкого положения.

– Что такое, Бернуин? – спросил кардинал, просыпаясь. – Чего от меня хотят? Я ведь знаю, Гено мне сказывал.

– К черту Гено и его предсказания! – воскликнул верный служитель.

– Да, Бернуин, да, Гено мне говорил, и я уже никак не ускользну: надобно умирать.

– Господин Бриенн пришел, – продолжал камердинер, который хотел отвлечь кардинала от печальных мыслей.

– Пускай войдет. Я умираю, бедный друг мой, – продолжал он, увидев графа.

– Эти мрачные мысли, – сказал государственный секретарь: – причиняют вашей эминенции гораздо больше вреда нежели самая болезнь.

– Это правда, но Гено сказал, а он хорошо знает свое дело.

– Этот разговор меня растрогал, прибавил мне потом граф: – и слезы невольно покатились у меня из глаз. Первый министр заметил это, протянул мне руки и нежно поцеловал. Смрадное дыхание едва не задушило меня.

– Я очень огорчен, но чувствую что необходимо умереть, – прибавил он, прикладывая руку к сердцу и повторил: – Гено сказывал, Гено сказывал.

Недавно кардиналу пришла очень странная мысль для умирающего: он потребовал, чтобы его выбрили и завили ему усы, набелили исхудалое лицо и, нарумянили щеки и губы. И вот он оказался свежим, румяным, словно человек в цветущем здоровье. Это была смерть, покрытая лаком жизни, блестящим, но, увы, очень ненадежным. Замаскировавшись подобным образом, Мазарини, приказать пронести себя в кресле по саду. Он старался говорить весело и развязно с придворными, которых встречал, стараясь обмануть своих врагов этой улыбкой. Но никто не поймался на последнюю удочку изворотливого итальянца, который, даже умирая, хотел показаться политиком. Этот бесплодный опыт заставил только некоторых сказать: «обманщиком жил и обманщиком хочет умереть».

Подобное насилие над истощенной природой ускорит только кончину больного. Он лишился чувств в кресле и его принуждены были перенести в постель. Он уже не встает с нее.

Кардинал еще не думал серьезно о делах своей совести; вчера только он первый раз позаботился об этом и потребовал в Венсен, куда велел перенести себя, Жоли, священника Сен-Никола-де-Шан. Знатные не могут иметь тайн, да же относительно исповеди: не скажу, как дошли ко мне следующие подробности исповеди первого министра, но за верность ручаюсь. Духовник потребовал от умирающего полного признания во всем, в чем он мог упрекнуть себя касательно приобретения громадных богатств[8].

– Увы, отвечал его эминенция: – все это благодеяния короля.

– Знаю; но очень важно определить, что вам дано его величеством, и что вы взяли сами.