Вдовствующая королева довела до такой степени забвение этикета, что до женитьбы Людовика ХIV, дамы, состоявшие при ее особе, не имели стола во дворце. «После ужина королевы, рассказывала мне госпожа Моттвилль: – мы питались объедками то на углу сундука, то стоя, утираясь полотенцами и довольствуясь иногда одним хлебом».

Во время обновления придворных обычаев, духовник Марии-Терезии, испанский монах, необыкновенно сурового нрава, кричит и выходит из себя против молодости, окружающей ее величество. Комнаты фрейлин в особенности служат предметом его суровых укоров…

Кардинал отменил у себя выходы и по вечерам принимает только игроков. Он возвратился из Сен-Жан-Люза больным и до сих пор не может еще поправиться. Король созывает совет в спальне первого министра; часто принимаются там и посланники, при которых его эминенция не стесняется в приеме разных лекарств, что этим иностранцам кажется не совсем дипломатическим. Государственные секретари приходят поочередно работать у постели кардинала; Бриенн, сумевший еще прежде заслужить доверие кардинала, призывается чаще товарищей: живой и блестящий ум молодого графа развлекает немного хилого итальянца. Но голова эта еще слишком молода для восприятия государственных секретов, а в особенности частных тайн, честолюбивого распорядителя судеб Франции. Вот случай, который мог бы погубить первого министра, если бы получил огласку: Бриенн не мог не рассказать его девице Меннвилль, ибо любовь ничего не умеет скрыть; но девица Меннвилль, которая не может похвалиться скромностью, также как и верностью управляющему Фуке, рассказала все, герцогу Дамвиллю, от которого я и слышала.

Бриенн писал депеши под диктовку Мазарини, прикованного к постели припадком подагры. Его эминенции встретилась надобность в каких-то бумагах, хранившихся в шкатулках, которые стояли у кровати, и он отдал ключи государственному секретарю…. Но, вследствие неточного указания, граф отпер не ту шкатулку, а, желая удостовериться – ту ли он взял бумагу, он прочел надпись на связке:

«Акт, по которому Испанский король обещал мне не противиться назначен моему на папский престол после смерти Александра VII, с условием, что уговорю французского короля довольствоваться городом Авеном вместо Камбрая, которого требовал от его имени у Испании».

Бриенн, читавший эту заметку на ходу, вдруг остановился, словно прикованный удивлением, которое замечено было на лице графа кардиналом.

– Вы ошиблись шкатулкой, воскликнул побледнев Мазарини.

– Действительно, монсеньер, и клянусь вам, что случайная ошибка…

– Знаю, молодой человек, вы не могли угадать, что там находится этот акт… Но если, как я полагаю, вы в душе согласитесь, что тиара весьма стоит нескольких лачуг, обнесенных рвом, то будете настолько умны и рассудите, что звание государственного секретаря стоит дороже нескромности. Я не скажу больше.

– Прошу вашу эминенцию верить, что моя преданность, мое уважение…

– Хорошо, mio caro, но интерес, любезный интерес – вот решительный повод. Ну, прибавил кардинал, принимая вдруг веселый тон: – что вы скажете?

– По моему мнению, ваша эминенция будете также хорошо носить тиару, как носите в настоящее время корону.

– Тс! Льстец!

– Сидеть на римском престоле – нетрудная обязанность: сжимать одну руку, чтобы давать благословения каждому приходящему и держать другую раскрыв для получения червонцев с христианства – вот и вся тайна искусства царствовать в Ватикане.

– Да, убежище довольно приятное для первого министра.

– И я желаю, чтобы оно скорее досталось вашей эминенции: я надеюсь, что вы не откажете присоединить ко всем своим милостям отпущение и для меня.

– Увидим; но вы не торопитесь увеличивать массу грехов, ибо экипаж, который должен увезти их, ненадежен.

В эту минуту кто-то вошел к кардиналу и помешал продолжению разговора; Мазарини успел только рекомендовать молчанье, приложив палец к губам, на что государственный секретарь отвечал приложением руки к сердцу. Девица Меннвилль, герцог Дамвилль и я знали цену этой скромности, обещанной с такой преданностью: будущий папа не рассчитывал бы на нее, если бы знал, что Бриенн был влюблен.

Я видела на палеройяльском театре веселую комедию в трех актах и в стихах под заглавием «Школа мужей». Пьеса эта, принятая публикой очень хорошо, принадлежит Мольеру, который обнаруживает много ума и необыкновенно верную наблюдательность. Господин Визе, редактор «Любовного Меркурия» уверяет, что у Мольера много недостатков; но Корнель говорит, что это комическая голова, устроенная по образцу Теренция, а я охотнее разделяю суждение автора Цинны, нежели мнение маленького журналиста. Монсье, которому посвящена новая комедия, весьма благосклонно принял эту дань; его высочество после представления приказал позвать к себе поэта и обещал ему покровительство.

Почувствовав себя лучше, кардинал захотел присутствовать при репетиции балета Бенсерада, который должен был идти через несколько дней в Лувре в портретной галлерее. Мне хвалили великолепные декорации. Роскошной его обстановкой заинтересовали также и молодую королеву, так что духовник не мог отговорить ее не присутствовать на балете, несмотря на все громы его против этого зрелища, названного им безнравственным. Но тут на помощь красноречию монаха явился пожар: несколько искр, попавших в декорацию, превратили ее в пепел; пламя не пощадило также и королевских портретов, писанных Жане, и Пробусом, а равно и плафона, на котором Фремине изобразил Генриха IV в виде Юпитера, поражающего лигеров в образе Титанов.

Кардинал, вынесенный на руках телохранителей, удалился в свой великолепный дворец в улице Нев-де Пети-Шан, не заботясь об участи обеих королев и короля; к счастью наиболее преданные слуги во время спасли их величества. Надобно было послушать, как духовник молодой королевы гремел по поводу этого пожара, посланного, как он говорил, самим Богом, для предупреждения кардинала, своего неверного служителя, что он не одобрял ни безнравственных театральных зрелищ, ни требуемых ими безумных расходов. Мария Терезия, наделенная слабым характером, поверила этим суеверным объяснениям; она горько оплакивала свой грех и искупала его сокрушением и усиленными молитвами. Таким образом, инфанта, удаляясь от всего, что льстило ее блестящему супругу, способствует сама к охлаждению пламенной его любви к ней и приготовляет неверности, к которым он очень склонен.

В то время, как испанский поп употреблял в свою пользу обстоятельство пожара, один августинский монах с опасностью жизни старался потушить его. Этот монах проникнутый более осязательным рвением, нежели собрат его проповедник, велел привязать себя к потолку железной цепью, и, вися среди пламени, сбрасывал сверху горевшие столбы и перекладины. Не знаю, заслужит ли этот полуобожженный человек награду, но, конечно, рвение его больше нежели, у духовника королевы.

Кардинал находит некоторое удовольствие среди роскоши и богатств, собранных в его дворце; вид этой пышности облегчает ему на мгновение болезнь, быстро разрушающую его жизнь, изнуренную удовольствиями и трудом. Его возят в кресле по длинному ряду пышных комнат, из которых каждая стоила не менее тридцати тысяч экю; бронза, барельефы, статуи, картины, все это было там в изобилии, но расположено со вкусом, присущим итальянскому декоратору. Роскошь и щегольство мебели отвечают великолепно покоев.

Прогуливаясь по своим залам, Мазарини захотел также видеть и библиотеку в тридцать тоазов длины, которую Габриель Поде по его приказанию, собрал с большими издержками во Франции, Голландии, Фландрии, Англии и Италии. Наконец даже его эминенция велел отнести себя в свои огромные конюшни, на которые иностранцы смотрят, как на восьмое чудо. Кардинал улыбнулся при виде великолепно вышитых попон, и которых отцы театины[6] так настойчиво просят у него для украшения храма.

Но подобное развлечение не надолго облегчило существенные страдания Мазарини, которые дошли до такой степени, что он потребовал консилиума: я узнаю все подробности от доктора Гено, который один из всего ученого собрания решился сказать правду больному. Истина действительно была горькая. У меня записана любопытная сцена, происходившая по этому случаю между ученым доктором и кардиналом.