На обоих концах барной стойки, словно подставки для книг, стоят два официанта и вежливо кивают. За стойкой безвкусно одетый бармен. Мне виден край его трусов от Келвина Кляйна.

«Идиот», – ругаюсь я и тут же одергиваю себя. Этот нелепый всплеск зависти вызван ощущением старости – я чувствую себя старше своих пятидесяти пяти лет. Я тут же улыбаюсь самому себе и прощаю идиота.

Оглядывая зал в поисках Веснушчатой красавицы-официантки, я слышу голос Мохсина.

– Дэниел! – машет он мне.

Я сожалею о том, что он кричит и таким вот образом привлекает к себе всеобщее внимание. Я машу в ответ, давая понять, что вижу его, но все равно ищу глазами Веснушчатую.

Мы обнимаемся.

– Рад видеть тебя. Классная куртка.

– Спасибо, новая, – говорю я.

– Очень красивая. Можно подумать, что ты хочешь произвести впечатление на одну симпатичную официантку.

– Ты видишь меня насквозь.

– Моника снимет с тебя шкуру.

– Моника не узнает.

Едва эти слова слетают с языка, как меня охватывают угрызения совести. Воспоминания об отце и его лжи до сих пор остаются источником боли.

Сев, я обнаруживаю, что в садике появился маленький фонтан: круглолицый Будда из серого камня, спокойный и довольный, над его объемистым животом – нефритовые бусы. Я смотрю на него и резко втягиваю в себя воздух, одним движением расстегивая ворот рубашки. Интересно, как он может быть так доволен собой, когда на его плечах такой груз? Я оглядываю ресторан и вижу, что большинство гостей очень сильно напоминают нашего веселого толстого приятеля.

– Как Моника? – спрашивает Мохсин. – Ведь у вас, ребята, скоро первая годовщина.

– Пятнадцатого сентября.

– Что-нибудь планируете?

– Моника составила список. Мне просто надо выбрать.

– Романтично. – Он смеется. – Вы все ходите на уроки свинга?

– Давно там не были, – отвечаю я и ощущаю приступ горечи.

Моя Клара любила танцевать.

Я познакомился с Кларой в восемьдесят шестом в одном бенефициарном фонде, где она помогала мне собирать средства для левых крайне левацкого толка. В тот период она находилась в годовом академическом отпуске, но, вместо того чтобы с рюкзаком мотаться по Европе или ловить кайф на каком-нибудь азиатском острове, предпочла трудиться на политические фонды. В двадцать три у нее уже был немалый опыт организационной работы. Будучи вторым поколением в семье коммунистов, впитав леворадикальные идеи с молоком матери, она была истинной дочерью своих родителей, которые симпатизировали Коммунистической партии США. В юном возрасте ее познакомили с Кастро, а с Марксом – когда она была еще меньше. Сбор средств стал второй натурой Клары; о том, чтобы не участвовать, речи не было. Она была борцом, который стремился творить добро для народа. По ночам я заставал ее за чтением, тайным и запойным, трудов Мао «Против либерализма», «О затяжной войне», «Выступления на Совещании по вопросам литературы и искусства в Яньани». Ноги подтянуты под себя, в руке сигарета. Я мог часами наблюдать за ней, как ее внимание сосредоточивается на важных словах, как она, будто кость, то и дело бросала в мою сторону улыбку.

В тот день, когда мы познакомились, она напоминала облако красной тафты. Такими же красными были и ее губы.

То была любовь с первого взгляда.

«Слегка теплые» – вот так Клара описывала мои отношения с политиками, давая понять, что, если я надеюсь встречаться с ней, мне придется изменить свои взгляды. Что я и сделал, причем быстро и шумно, так, чтобы она узнала, что я ради свидания с ней вступил в Коммунистический союз молодежи. Полгода спустя мы стали жить вместе; на следующий год мы поженились.

Именно Мохсин все четыре года после смерти Клары подталкивал меня к тому, чтобы я снова стал с кем-нибудь встречаться. Предупреждал, что очень легко попасть в ловушку комфортного одиночества, что с ним часто и происходит. Сначала я отмахивался от его советов, мне было больно даже думать о сексе с другой женщиной. Я чувствовал, что это неправильно, что это предательство. Что это чужеродно.

«Боюсь, это просто вопрос времени», – сказали мне тем спокойным тоном, каким разговаривают с лежачими больными. Врач избегал взгляда моих покрасневших глаз. Две недели спустя ее унес рак.

Одинокий и сломленный, я закрыл ее мертвые глаза. Прикрыл ее исхудавшее, похожее на скелет тело. Тело, измученное болью.

Поверженный беспомощностью, я тогда был полон ненависти – к врачам; к медсестрам; к человеку, мывшему застланный бледным линолеумом пол в палате в тот день, когда ее не стало; к молодой женщине, которая, разговаривая по телефону, столкнулась со мной; к владельцам местных магазинов, знавшим, что я алкоголик, и отказывавшим мне в виски, в котором я стремился утопить свою тоску; к входной двери с ее дурацким замком; к звуку, который она издала, когда закрылась; к миру. Я ненавидел весь этот чертов мир и всех живущих в нем.

Мохсин смотрит поверх меню.

– Ну, как дела? Как новая пациентка – Алекса?

Я киваю.

– Хорошо. Я все еще перевариваю первый сеанс и те сведения, что она указала в анкетах. Есть большой прогресс.

– Вылезло что-нибудь необычное?

Я задумываюсь на мгновение.

– Она боится воздушных шариков.

– Глобофобия.

– У этого есть название?

– В наши дни название есть у большинства вещей и явлений. А чего конкретно: думать о них, видеть их или прикасаться к ним?

– Не знаю, – озадаченно говорю я. – Она так написала в анкете.

– У большинства фобий симптомы зависят от источника страха.

– Ну, источником мог бы быть ее отец.

– Ясно.

– Я тут думаю, какое лечение было бы самым эффективным, если брать в расчет то, что он бросил ее, – говорю я.

– Границы и последовательность.

– А если у нее нет ДРЛ? – спрашиваю я.

– Тогда твоя задача – не дать ей зря потерять время.

– Я предполагал, что ты это скажешь.

– В противном случае она начнет выключаться и окажется в большой опасности. Не исключено, что она уже сейчас теряет время из-за того, что не может вспомнить свои действия. Ты говорил, что у нее ограниченная память.

– Верно.

– В зависимости от того, насколько диссоциировано ее сознание, личности могут действовать до такой степени автономно, что пациент не знает, кто управляет его телом. Может быть так, что Алекса, хозяйка, тоже будет выключаться.

Я киваю, обдумывая его слова. Расщепленная личность. Как получается, что диссоциация настолько эффективна, что мешает человеку почувствовать – или даже вспомнить, – что в нем действует альтернативная личность, которую психиатры обозначают термином ВНЛ (внешне нормальная личность)? Но одна пациентка, Руби, кажется, ее звали, как-то сказала:

«В личности, которая не чувствует, ничего «нормального» нет. Это все равно что позволить неконтактному автопилоту управлять тобой в течение дня».

Руби постоянно увольняли с работы. Она не помнила о том, что ее уволили, что ее письменный стол пуст, а личные вещи собраны. По телефону или в письменной форме ей сообщали, что ее вспыльчивое или оскорбительное поведение неприемлемо и что ее контракт аннулирован. Позже мы обнаружили, что личность, доводившая ее до увольнения, была создана ею в подростковом возрасте. Это была озлобленная и деструктивная личность, которая не задумываясь бросала об стену стакан или стул или билась об стену сама.

Я отгоняю воспоминание.

– Я сообщу тебе, как идут дела. Ну а теперь расскажи, как ты поживаешь, – прошу я.

Мохсин вздыхает.

– Меня загоняли как собаку, – говорит он. – Мне нужен отпуск.

– Когда ты в последний раз был в отпуске?

– В январе. Помнишь, катался на лыжах?

– Я помню, что это был не отпуск. Ты вернулся страшно вымотанным.

– В тот отпуск Сесилия, или это была Корделия, оказалась очень энергичной. – Он отводит взгляд. И превращается в мечтательного школьника, одетого по-взрослому.

– Вверх и вниз по склонам, если я правильно помню, – говорю я. – Да, кстати, то была Сесилия.