Вернулась Кумара с обезвоженным бонгом, выжидательно встала подле Тринадцати.

Шкедт взял бонг, пососал; Тринадцать одобрительно кивнул.

– А… вы… народ… тоже?.. – В промежутках между словами Шкедт пускал дымные струйки.

– Скорпионы? Ёпта, нет. Ну, так. – Тринадцать скривил лицо и уместным манером покрутил рукой. – Я больше никогда и ни за что; и вон Денни тоже, – он большим пальцем ткнул в мальчика из душа, проходившего мимо кухонной двери, – от дел, можно сказать, отошел.

А этот, значит, Денни, подумал Шкедт.

Тринадцать взял бонг, пососал и зашелся кашлем.

– Оклемается? – спросил Шкедт, подойдя к койке.

Фауст уклончиво поерзал губами в глубинах бороды.

– Хорошо бы кто о девочке позаботился. – И он помял свое бордовое потертое колено.

Она она она

– Она спит? – спит спит. Уже накрывал гаш. Спит.

Оливковый пейзаж, го́ры плеча и бедра не шевелились.

Там никого. Подушки?

Фауст подвинулся, уступив ему место.

Шкедт сел на край постели, согретый Фаустом.

– А что, врача вообще нет во всем городе? – по всему городу, городу?

По лицу Фауста ползали морщины.

– Если и есть, эти сучьи дети не в курсе. Не пойму, что делать. Пускай спит? Или покормить ее?

– Сильно, видать, устала, если такой галдеж может продрыхнуть, – заметил Тринадцать. Кумара подошла, вручила бонг Фаусту; тот зажмурил морщинистые веки, когда вдыхал. Когда вды. Когда.

– Может, – предложил Шкедт, – пускай лучше поспит. Отложите еды – поест, когда проснется, – снется, снется.

– Вот, Жуакин, – Тринадцать потряс татуированным пальцем. – Сразу видно – мозги при деле. Мозгов у нас тут недостача… Ёпта! – И, отворачиваясь, потряс головой.

– Может быть, – кивнул Фауст.

Шкедт не понял, Фауст или гашиш затуманили смысл.

– Держи.

Он поднял голову, ища бонг. Бонг. Блюдо? Блюдо с. Перед ним стоял Денни – лицо и грудь еще мокрые, тарелка в белой, ванно-сморщенной руке.

– Ой, спасибо.

Другую тарелку забрал Фауст.

– Вилки нету? – спросил Денни.

– Не-а. – На тарелке рис, и лук, и стручковая фасоль, и еще кукуруза. – Спасибо. – Поднял голову и взял вилку. Вода торила тропу по белому плечу, мерцала на груди в юношеской волосне, испещренной прыщами.

Тринадцать сказал:

– Надо людям пищу давать, слышь? Мы ж мирные люди. – У него за спиной, подставив тарелку под самый подбородок, жадно ела Кумара.

Мясо в тарелке тоже было. Гашиш выманил из жира грани вкуса, отчего преобразился аромат. Шкедт приступил. А это у нас… орехи? Нет. Хрустящая картошка. Разные вкусы зашатались во рту, и тут приглушенный мужской голос что-то вроде бы сказал? Что-то вроде «Перестань! А ну перестань!» – и женский вой пронзительностью сровнялся с металлическим лязгом.

Шкедт заозирался, гадая, где эти люди – в какой комнате.

Фауст глянул на потолок.

И Тринадцать тоже.

– Слыхал? Я о том и говорю. – Он цыкнул и покачал головой. – Во их там колбасит.

Вой, уже сбивавшийся на рыдания, исторгала либо Джун, либо миссис Ричардс. Шкедт раньше не понимал имал мал, до чего похожи у них голоса.

Хмурясь, он еще пожевал жирного рису (жир бекона? Бекон – точно) и послушал, как вилки дзынькают по жести.

Денни ел, сидя на матрасе, на полу, спиной к Шкедту; круглые шишки позвонков исчезли под пшеничными волосами, которые высохли, посветлели, закурчавились.

Тринадцать вышел из кухни на стук в дверь.

– Эй, Кошмар пришел! – Тринадцать попятился, наступив на собственную внезапную тень. – Ты, дорогой, как раз к гашишу! И сожри что-нибудь на десерт.

Она и сияющий призрак в дверях исчезли.

– Заходи. – Тринадцать снова шагнул назад. – Чем тебя порадовать?

Дзыньканье смолкло.

– Я ищу, бля, – Кошмар вошел, побрякивая, – кому тут охота с нами в набег. – Он спихнул с плеча колтунную косу; ладонь задержалась помассировать раздутый мускул под царапинами, щадя эту руку. – Тебя, Тринадцать, я даже не спрашиваю. У тебя очко играет. – Он кивнул на Фауста: – Она что, бля, так и не встала?

Фауст пихнул рис на вилке куда-то в бороду и помотал головой.

Тринадцать отступил и подпер один дверной косяк, Кумара – другой.

Кошмар вошел между ними. Его губы бросили ощупывать сломанный зуб, а лицо скривилось в некоем подобии беспокойства. Потом он тряхнул головой.

Сколько разных смыслов может быть упаковано в один жест, подумал Шкедт. Мысль булавкой ткнула в запинающееся, заблудившее… ся… сознание. Кошмар – глаза у него были серо-зеленые, как мокрая-мокрая глина, – посмотрел на него. И сморгнул.

– Опять вылупился. Зубочистками веки подпираешь? – Кошмар скривился. – И так всякий раз, когда я тебя вижу. То есть дважды. Мне не по кайфу.

Опешив, Шкедт перевел взгляд на тарелку.

– Делать я ничего не буду, – продолжал Кошмар. – Просто сообщаю, что мне не по кайфу, понял? Я люблю, чтоб все было ясно.

Шкедт опять на него посмотрел.

Кошмар рассмеялся – что-то краткое и округлое случилось у него в носу.

– Так, всё. Кто хочет в набег, хуесосы? Эй, Денни, на шею надень что-нибудь и пошли.

– Я еще не доел, – ответил Денни с пола.

Кошмар заворчал и переступил через него. Денни пригнулся.

– Это чё – вкусно?

Шкедт замялся в блистающих пеленах ясности. Затем протянул тарелку с вилкой и посмотрел, как Кошмар с опаской решил принять вызов.

Скорпион сжал вилку в кулаке, подцепил варево, кое-что уронил и, облепив губы зернами и не вынимая вилки изо рта, пожевал. Еще жуя, ухмыльнулся:

– Эй, ничё так.

Он вернул Шкедту вилку, и тут Тринадцать надорвал нити напряжения, которые под гашем опутали комнату почти зримо.

– Ну так ты б, может, тарелку взял? Давай, Кошмар, я принесу. Эй, – он обернулся к Кумаре, – дай ему гаша, а я еды притащу.

Кошмар сел на постель между Фаустом и Шкедтом – нога прижалась к Шкедтовой, плечо – к его плечу. Позади них фигура под одеялом не шелохнулась. Кошмар пососал бонг. И вместе с дымом изверг:

– Ну чё, шкет, рассказывай, чё ты вечно ищешь.

– Да он улетел выше флагштока на ВТС. – Тринадцать вручил Кошмару жестяную тарелку и ложку. – Я его подкуриваю весь вечер. Вот чё ты его грузишь?

Тарелку Кошмар взял, но ложкой отмахнулся от Тринадцати:

– Не, я ж по дружбе. Я этого шкета знаю, мы знакомы с…

Фауст, доев рис до последнего зернышка, внезапно поставил тарелку на пол, встал, подобрал свои газеты и направился к двери.

– Эй, а ты куда намылился? – спросил Кошмар.

– Спасибо за ужин, – буркнул Фауст Тринадцати, не сбавив шага.

– Эй, мудачина, бывай! – взревел Кошмар в ледяной кильватер.

Дверь перед Фаустом распахнулась.

– До свидания! – Кошмар замахнулся; дверь грохнула; запущенная ложка брякнула о рамку фотографии.

Фотография закачалась.

Кошмар засмеялся. Паяльник его веселья растопил весь лед.

Тринадцать, поначалу с сомнением, а затем с полногрудой хрипотцой, засмеялся вместе с ним.

– Ложку мне кинь, блядь! – провыл Кошмар в промежутках между смеховыми селями.

Тринадцать сделал подачу снизу.

– Ну, Кумара, а чё старик такой расстроенный? Спятил, а? – и посмотрел через плечо, как Кумара кивком подтвердила гипотезу.

Кошмар поймал ложку и склонился к Шкедту:

– У него, знаешь, не все дома. Думает, это я покоцал шмару. – Он ложкой указал на холм под одеялом. – А это не я. Сама подставилась, драка была честная. Меня там даже не было. Ёпта. – Он закинул риса в рот. – Знаешь чё… – Посыпались зернышки: ему на запястье, на джинсы, на исцарапанный паркет. – У нас есть сучьи дети, которые вообще никаких девок в нашем деле не хотят. – Он сверху вниз проткнул воздух ложкой. – Пускай, мол, не суются! Не лезут пусть! Только испохабят всё! – Злобно лыбясь, он оглядел комнату, где люди подпирали стены, сидели на матрасах и на других койках. Трое из дюжины – девчонки, отметил Шкедт; но свет лампы был резок и щедр на тени. Кошмаровы глиняные глаза метнулись обратно, поймали его взгляд. – А потом пара шмар сговорились и братков отметелили!.. – Он распрямился, толстые руки затряслись. С тарелки снова посыпалась еда. – Ну а я же босс, я говорю: добро пожаловать, дамы, делайте что хотите! Да меня с десяти лет суки кормили, ёпта, уж кому и знать, на что они способны. – Он снова подался вперед, расплющив плечо тяжеловеса на Шкедтовом плече, и заговорщицки прошептал: – И если коленом по яйцам дать, шмара подольше продержится. – Это он счел ужасно смешным и снова заржал. – Полезно, если они за тебя. – Он опять набил рот и широко взмахнул ложкой; посыпались зернышки. – Превосходная жрачка! – с набитым ртом произнес он. – Превосходнейшая! Кто из вас, прекрасные юные дамы, за нее в ответе? – И покрутил склоненной головой, преувеличенно изображая вежливость.