– Если хочешь… можно ко мне?..

– …Ладно.

Тэк выдохнул:

– Хорошо, – и развернулся. Лицо совершенно почернело. – Сюда.

Он нестойко заспешил следом за звоном молний. Черноту сучьев над тропинкой внезапно сдернуло с небес, серых в клине уходящих вдаль крыш.

Остановившись подле львов и оглядывая широкую улицу, Тэк растирал бока под курткой.

– Вот и утро, похоже.

– А где встает солнце?

Люфер усмехнулся:

– Ты мне, конечно, не поверишь, – они снова зашагали, – но когда я только приехал, поклясться бы мог, что свет всегда появляется там. – Они сошли с бордюра, и он кивнул влево. – Но, как видишь, сегодня светает, – он указал вперед, – там.

– Потому что время года сменилось?

– По-моему, оно особо-то не менялось. Но может быть. – Тэк опустил голову и улыбнулся. – Или, может, это я не присматривался.

– А где восток?

– Где светает. – Тэк указал подбородком. – Но что делать, если завтра рассветет не там?

– Да ладно. По звездам понятно.

– Ты же видел, какое тут небо. И каждую ночь так, а то и хуже. И днем. Я не видел звезд с тех пор, как приехал, – и лун тоже, и солнц.

– Да, но…

– Я вот думаю: может, это не времена года меняются. Может, это мы. Весь город смещается, вертится, перекраивается… – Он рассмеялся. – Эй, да это я гоню, Шкет. Не морочься. – Тэк снова потер живот. – Больно ты серьезный. – Опять взойдя на тротуар, Тэк сунул руки в кожаные карманы. – Но будь я проклят: вот точно утро начиналось там. – И снова кивнул, поджав губы. – Но это значит, я просто не присматривался, да? – На углу он спросил: – А почему ты лежал в дурдоме?

– Депрессия. Но это давно было.

– Да?

– Слышал голоса; боялся из дому выходить; все забывал; галлюцинации случались… полный набор. После первого курса. Мне было девятнадцать. И я пил как лошадь.

– А что говорили голоса?

Он пожал плечами:

– Ничего. Пели… много, но на каком-то другом языке. И окликали меня. Это же не настоящий голос…

– В голове?

– Иногда. Когда голос пел. Бывало, звуки настоящие – машина заводится или кто-то за стенкой дверь закрыл, а мерещится, что тебя окликнули по имени. Хотя никто не окликал. А порой окликают, а ты думаешь, что померещилось, и не отзываешься. Потом выясняется – выходит очень неловко.

– Ну еще бы.

– Мне тогда постоянно было неловко… Но с тех пор много лет прошло, ну правда.

– А как тебя называли голоса, когда окликали?

Посреди следующего квартала Тэк сказал:

– Я подумал, вдруг поможет. Если я исподтишка.

– Извини. – Он хихикнул над неуклюжестью и искренностью этой любительской терапии. – Так не прокатывает.

– А ты знаешь, почему так вышло? В смысле, почему была… депрессия и ты в больницу загремел?

– Конечно. Закончил школу, перед поступлением пришлось работать год. Денег у родителей не было. У меня мать чистокровная чероки… ребятам в парке сказать – сразу капец, с индейцами же теперь все как с писаной торбой носятся. Она умерла, когда мне было где-то четырнадцать. Я подал документы в Колумбию, в Нью-Йорк. Пришлось идти на отдельное собеседование – в школе оценки были хорошие, но не прекрасные. Приехал в город, пошел работать в лавку для художников – на собеседовании прямо ахали. Откопали мне особую стипендию. В конце первого семестра у меня были сплошь «очень хорошо» и одно «удовлетворительно» – по лингвистике. А к концу второго я уже не понимал, что будет в следующем году. В смысле, с деньгами. В Колумбии можно было только учиться – больше ничего. Куча факультативов, и все платные. Если б не «удовлетворительно», а «отлично», опять, наверно, дали бы стипендию. А у меня «удовлетворительно». И я пил – ну, это я уже сказал. Не верится даже, что в девятнадцать можно так хлестать. Тем более – так хлестать и еще что-то делать. Прямо перед экзаменами у меня случился нервный срыв. Не выходил на улицу. Боялся людей. Пару раз чуть не убился. Не суицид, нет. По глупости. Ну там – спьяну вылез на карниз. Один раз уронил радио в раковину с водой. Такое. – Он перевел дух. – Давно было. Сейчас уже не колышет.

– Католик?

– Не. Папаша был методист из Джорджии – ну, плюс-минус. Коротышка, глаза голубые, не боялся ничего… – Живость этого воспоминания тоже ошеломила. – Но на юге мы не жили. Пока я был маленький, он почти все время служил в ВВС. Потом с год водил частные самолеты. А потом особо ничего не делал. Но это уже когда мама умерла…

– Занятно… – Тэк покачал головой, сам себя укоряя. – Что если человек некрупный и смуглый – думаешь, что непременно католик. Меня-то лютеранином растили. А после больницы что?

– На севере штата поработал. ОПР, Отдел профессиональной реабилитации, должен был помочь вернуться к учебе, как выпишусь из Хиллсайда. Но я не захотел. Поехал проветриться с друганом – в итоге почти год валил лес в Орегоне. В Окленде был рабочим сцены в театре. Я же тебе вроде?.. А, это не тебе, это девчонке в парке. Много ездил; по морям ходил. Пару раз брался учиться, сам, – в Канзасе год, когда работал управдомом в студенческой общаге. Потом в Делавэре.

– Сильно продвинулся?

– И там и там первый семестр – нормально. А второй коту под хвост. Срывов больше не было, ничего такого. Даже не пил. Просто все проебывал. На работе у меня порядок. Только с учебой пиздец. Работаю. Мотаюсь. Читаю много. Еще помотался. В Японию. В Австралию – хотя там не очень задалось. Поболтался на лодках вокруг Мексики и Центральной Америки. – Он рассмеялся. – Так что видишь – я не псих. Не настоящий. Давным-давно уже не настоящий псих.

– Ну, сюда-то ты приперся? – Германское лицо Тэка (с чудным негроидным носом) мягко его поддразнивало. – И не знаешь, кто ты таков.

– Да, но это я просто не помню, как меня…

– Снова дома, снова дома. – Тэк свернул к подъезду и взобрался на деревянное крыльцо; на предпоследней ступеньке обернулся: – Заходи.

Фонарных столбов по углам не было.

На углу – перевернутая машина в брызгах стекла. Ближе – два пикапа на ступицах без колес, «форд» и такси «дженерал моторс» с побитыми стеклами. Через дорогу над грузовым подъездом тихонько покачивались мясницкие крюки на направляющих под навесом.

– Мы зайдем, где ты выходил?..

Дым, объявший крыши, светился зарей.

– Ты не парься, – ухмыльнулся Тэк. – Привыкнешь.

– Я помню, ты был на той стороне… – Он опять посмотрел через дорогу на трехфутовую бетонную платформу.

– Пошли. – Тэк шагнул ступенькой выше. – А, еще. Оружие придется оставить. – И он ткнул пальцем примерно в орхидею. – Без обид. Правила дома.

– Ой, конечно. Ага. – Он тоже поднялся на крыльцо. – Погоди секунду.

– Вон туда засунь. – Тэк указал на две асбестовые трубы в подъезде. – Никуда не денется.

Он расстегнул браслет, выпутал пальцы из сбруи, наклонился и положил орхидею на пол за трубами.

Тэк уже отошел к сумрачному лестничному колодцу и теперь зашагал вниз.

Он выпрямился и поспешил следом.

– Пятнадцать ступенек. – Тэка внизу уже не разглядеть. – Тут довольно темно, лучше считай.

Перил не было, и он не отнимал руку от стены. Лишенное браслета запястье покалывало. Волоски сохли, тянули и щекотали кожу. На каждом втором шаге босая нога опускалась на край ступени – пятка на шершавом мраморе, подушечка и пальцы в пустоте. Внизу грохотали сапоги Тэка… Тринадцать… четырнадцать… И все равно последняя ступень застигла врасплох.

– Сюда.

Он пошел сквозь тьму. Бетон сильно грел босую ногу.

У лестницы впереди другой тембр.

– Теперь наверх…

Он сбавил шаг.

– …не заблудись.

На сей раз он нашарил перила.

Площадки он предчувствовал по вариациям походки Люфера. С третьего марша бледные линии чуть выше головы стали обозначать двери.

Только ритм и безопасен. Восходя в этом мраке, я вспоминаю тихоокеанские звезды. Совершаю ритуальное восхождение в городе, что напрочь стер их и замазал солнце. У Железного Волка что-то есть. И я это хочу – определения по барабану. Опасное освещение, огонь во взрывном глазу – не для этого, другого города.