– Особо нечем. – Снова рубанула. – Великое счастье, если так посмотреть.
– И где живет Калкинз?
– А, так ты любишь сплетничать! А я уж испугалась. – Она оставила стебли в покое. – Редакция газеты – это ужас! Он нас водил – прямо туда, где печатают. Серость, и мрак, и тоскливо, и гулко. – Она скривила лицо, и плечи, и руки. – Айййй! Но его дом… – Все разгладилось. – Весьма хорош. Прямо над Хайтс. Огромный участок. Весь город видно. Ничего себе, наверно, было зрелище, когда по ночам все фонари горели. – Теперь скривилось чуть-чуть. – Мне интересно было, жил он там всегда или тоже просто въехал и окопался. Но спрашивать не принято.
Он свернул, и она свернула следом.
– И где этот дом?
– По-моему, адрес – Южная Брисбен.
– Как ты с ним познакомилась?
– Они закатили вечеринку. Я гуляла мимо. Один знакомый меня зазвал. Фил, собственно.
– Вроде несложно.
– Не, очень сложно. А что, ты хочешь пойти познакомиться с Калкинзом?
– Ну, здесь-то довольно убого. Прогуляюсь к ним – может, и меня зазовут. – Пауза. – Ты-то, конечно, девушка. Тебе попроще, да? Быть… украшением?
Она подняла брови:
– Необязательно.
Он посмотрел на нее и успел поймать ее взгляд. Забавно, решил он.
– Видишь тропинку за футбольными воротами?
– Ага.
– Выводит прямо на Северную Брисбен. А она потом превращается в Южную.
– Эй! – Он ей ухмыльнулся, уронил голову набок. – Что такое?
– Грустно, что ты уходишь. Я уже намылилась провести опасный и волнующий день – бродить с тобой, играть тебе на гармошке.
– Пошли со мной?
Взгляд у нее получился смущенный и заговорщицкий.
– Уже была.
Позади них застучали молотки.
Его гримасе она пояснила:
– У Джона очередной проект. Они вернулись с обеда. Там точно осталась еда. Я дружу с Джомми, который им в основном стряпает; хочешь поесть?
– Не, – покачал головой он. – И я еще не решил, хочу ли…
– Всё ты уже решил. Но увидимся, когда вернешься. Возьми. – Она протянула ему тетрадь. – Будет что почитать в дороге.
На миг он дозволил своему лицу признать, что она хочет, чтобы он остался.
– Спасибо… ладно.
– Плюс этого города в том, – ответила она его признанию, – что, когда вернешься, я тебя и впрямь увижу. – Она поднесла гармошку к губам. – Тут никого не потеряешь.
Ее глаза и ноздри в металле – громадные просеки тьмы в посеребренной плоти: ни век, ни ресниц, ни границ, одна зелень. Она выдула диссонанс и зашагала прочь.
Уже оставив за спиной безглазых львов, он сообразил: на губной гармошке такой диссонанс не взять.
Ни одна его гармошка так не умела.
2
Он прошел три квартала и посреди четвертого увидел церковь.
Виднелись два (из, очевидно, четырех) циферблата на шпиле. Вблизи он разглядел, что стрелок нет.
Тылом запястья потер лоб. Между кожей и кожей каталась грязь. Сколько же тут сажи…
Сообразил: я в таком виде, что напроситься на дачную вечерину – самое оно!
Из двери церкви донеслась органная музыка. Ланья, помнится, что-то сказала про монастырь… Гадая, читается ли его любопытство по лицу, он осторожно ступил – крепко сжимая тетрадь под мышкой – в вымощенный плиткой вестибюль.
За второй дверью, в кабинете, крутились две из четырех катушек на алюминиевой панели вертикально стоящего магнитофона. Свет не горел.
Заметил, лишь отворачиваясь (а заметив, не понял, что делать с этой картиной): над конторской пробковой доской прикноплен плакат – центральный в экспозиции у Люфера, черный мужик в кепке, куртке и сапогах.
Еще одна дверь (уже в часовню?) приоткрыта в темноту.
Он снова вышел на тротуар…
– Эй, ты!
На старике бордовые клеша, очки в золотой оправе; под блеклой вельветовой курткой – ярко-красная маечка; берет, борода. Под мышкой кипа газет.
– Как самочувствие сим жемчужным днем?
– Здрасте.
– Итак… ты, наверно, интересовался, который час. – Старик вытянул жилистую шею. – Ну-ка посмотрим. – Он воззрился на шпиль. – Посмотрим-посмотрим. Пожалуй, около… одиннадцати… двадцати пяти. – Сиплый хохот пригнул ему голову. – Как тебе? Ловкий фокус? (Хочешь газету? Бери!) Как есть фокус. Я научу. Что такое? Газета бесплатная. Хочешь подписаться?
– У вас под бородой… вы где взяли эту штуку на шее?
– В смысле… – Свободная рука поднялась к перченым волосам, которые без пауз взбирались от груди до самого подбородка. Старик расстегнул ожерелье, и оно упало алмазной змейкой. – Эту? А ты свою где?
А он думал, его спрятана под воротником и манжетами.
– По пути сюда. На ней написано, что она из Бразилии.
Старик поднес конец цепочки к глазам:
– …Япония? – и показал ему.
На медной бирке оттиснуты буквы: «…елано в Японии». Перед «елано» закорючки – явные «сд».
Старик снова обернул цепочку вокруг шеи и в конце концов успешно застегнул одной рукой.
Он поглядел на газеты; прямо под мятой манжетой старика разобрал:
«ВЕСТИ БЕЛЛОНЫ»
Среда, 1 апреля 1979 года
В ГОРОДЕ НОВИК!
Он нахмурился.
– Я твою не видел, – непрошено пояснил старик. – Но ты бы не спросил, если б у тебя ее не было, так?
Он кивнул – в основном чтоб дедуля не замолкал; впрочем, понукать и не требовалось.
– Я так понимаю, это вроде награды за инициацию. Только ты не знал, что ее прошел, да? И это тебя, небось, парит.
Он опять кивнул.
– Меня зовут Фауст, – сообщил старик. – Жуакин Фауст.
– Уаким?..
– Произносишь верно. Но, судя по акценту, мы бы с тобой записали это разными буквами.
Он принял протянутую руку Жуакина; тот сцапал его ладонь в байкерское рукопожатие.
– Ты сказал, – Жуакин помрачнел, разжал руку, – что нашел свою по дороге сюда? За чертой Беллоны?
– Точно так.
Жуакин потряс головой и сказал:
– Ммммммм, – и тут у них над головами разразился рев, что собирался с силами уже не первую секунду.
Оба задрали головы. В мареве ничего не видать. Реактивный самолет не смолкал устрашающе долго, потом удалился. После него запись органа показалась тихой.
– На часах, – сказал Жуакин. – Циферблат на фасаде. Вон тот огрызочек раньше был минутной стрелкой. Можно разглядеть, куда показывает.
– Вон оно что. А час?
Жуакин пожал плечами:
– Я ушел из конторы около одиннадцати. Ну, по моим догадкам. Это недавно было.
– А что случилось со… стрелками?
– Ниггеры. В первую ночь, кажись. Когда молнии сверкали. Совсем взбесились. Кишмя кишели тут. Много чего покрушили – тут до Джексона рукой подать.
– До Джексона?
– Джексон-авеню – это где ниггеры обычно живут. Прежде жили. Новенький, что ль?
Кивок.
– Поищи газету за тот день. Люди говорят, никогда в жизни таких снимков не видали. Полыхало всё. Они лестниц понаставили, в окна вламывались. Мне один мужик сказал, была фотография, где они на церковь лезут. И стрелки ломают. Друг друга тоже на куски рвали. Вроде есть еще серия, где здоровенный такой черный лезет к беленькой девчоночке… вони от этих снимков до небес. «Изнасилование» – мерзкое слово, в газетах не напишут, но это было натурально оно. Люди говорили, зря Калкинз напечатал. А он знаешь что сделал? – Перекошенное лицо Жуакина потребовало ответа.
– Не знаю. Что? – опасливо уступил он.
– Пошел, разыскал этого ниггера с фоток и взял интервью; и напечатал всё. А я так скажу: вот это интервью и не надо было печатать. Калкинзу про гражданские права интересно. Он этим прямо горит. Цветным в городе, я так думаю, туго пришлось, и он переживал. Очень сильно. Но у этого ниггера язык грязный, как помойка, и он этим языком только помои и лил. Он, я так думаю, даже не знал, что такое интервью в газете. Не, цветным было трудно, я понимаю. Но если охота помочь, нечего печатать картинку, где самый здоровый и черный негритос на свете лапает маленькую семнадцатилетнюю блондиночку, а потом еще две полосы разглагольствует, как ему было приятно, и каждое второе слово «бля», или «ебёнть», или «йи-ха», и как он себе еще отхватит, вот только случай выпадет, и какая ему настала лафа, когда все легавые разбежались! Если хочешь помочь, так не делаешь, правда? А из-за этой статьи Харрисон – Джордж Харрисон его зовут – для всех ниггеров, что на Джексоне остались, прямо герой; и, кажись, чуть не для всех остальных тоже. Сразу ясно, что за люди тут у нас обретаются.