– Артур, – сказала миссис Ричардс в гудящем мраке, – они опять бегали по коридору. Приходили и стучали в дверь, опять. Дважды. Один раз утром и еще раз, как только Шкедт пришел. Ой, я так рада, что он был с нами!
– Ничего, лапушка, – утешил мистер Ричардс. – Мы поэтому и переезжаем.
– Домоуправлению пора вмешаться. Ты же говорил, что ходил к ним и сказал?
– Я ходил. Я сказал. Они ответили, что у них забот выше крыши. Лапушка, ты их тоже пойми. У кого сейчас нет забот?
Подле него дышала Джун. В лифте она стояла к нему ближе всех.
– Артур, ты бы знал, как это неприятно, если б сам слышал. Почему нельзя разок взять отгул на работе? Просто чтобы ты знал.
– Я и не сомневаюсь, что неприятно.
Дверь открылась; в коридоре, заметил он, горели два потолочных шара.
Миссис Ричардс выглянула из-за мужа:
– Если бы Артур был дома, они бы так не делали.
– А где вы работаете, мистер Ричардс? – спросил он уже в коридоре.
– «Инженерные системы „Мейтленд“». Лапушка, я бы рад взять отгул. Но на работе бедлам еще хуже, чем здесь. Просто не время. Не сейчас.
Миссис Ричардс вздохнула и достала ключ:
– Я понимаю, голубчик. Домоуправление точно не возражает?
– Я же сказал, лапушка, я взял ключ у них.
– А на письмо они мне так и не ответили. В том году, когда я писала про штукатурку у Джун в спальне, ответили через два дня. – Ключ вошел, заскрипев, как гравий. – В общем, – она снова выглянула из-за мужа, – мы переезжаем сюда.
По шуршащим горам бурой бумаги она вышла в бледно-голубую комнату.
– Свет, – сказала она. – Проверьте свет.
Мистер Ричардс, и Джун, и Бобби ждали в дверях.
Он вошел, щелкнул выключателем.
Лампочка под потолком вспыхнула, сказала: «Пппп!» – и погасла.
Джун у него за спиной тихонько взвизгнула.
– Это просто лампочка. Зато хоть какое-то электричество есть.
– Ой, это мы починим, – сказал мистер Ричардс и вошел в квартиру. – Давайте, ребята. Заходите уже.
Джун и Бобби протиснулись в дверь плечом к плечу, но продолжали часовыми подпирать косяки.
– Что еще убрать, кроме бумаги?
– Ну… – Миссис Ричардс поставила упавший плетеный стул. – Тут есть и другие комнаты, мебель и так далее. – Бурая бумага взревела прибоем у ее ног. – Всякий мусор. И грязь. А потом, само собой, надо будет перенести сюда наши вещи.
Жалюзи, соскочившие с одного крепления, свесили до пола мятые алюминиевые ламели.
– Это все снимите. Если здесь почистить, будет хорошая квартира.
– А вы знали тех, кто раньше тут жил?
– Нет, – сказала миссис Ричардс. – Нет. Мы с ними незнакомы. Вы только вынесите это все. – Она зашла в кухню и открыла чулан. – Швабра, ведро, «Спик-н-спэн». Всё есть. – Вернулась. – В других комнатах еще много чего.
– Зачем им столько бумаги?
– Не знаю, – нервно ответил Бобби из двери.
Наступив в лишайную листву, босая нога нащупала дерево, проволоку, стекло: кр-ряк! Он отдернул ногу, распинав бумагу.
Трещина в стекле пробежала через оба лица: в рамке черного дерева муж и жена, бородатый и накуафюренная, позировали в нарядах первого десятилетия века. Он выудил фотографию из бумаги. Заскрипело разболтанное стекло.
– Это что? – спросила миссис Ричардс, огибая еще какую-то перевернутую мебель.
– Я, кажется, разбил, – стараясь понять не глядя, порезал ли ногу.
Между родителями – сестра и два брата (один младше, другой старше) в одинаковых матросских костюмчиках, серьезные и скованные.
– На полу валялась.
Миссис Ричардс забрала у него фотографию. На картонной подложке загремела проволочная петля.
– Ты подумай. Это кто ж такие?
– Те, кто раньше тут жил?.. – Джун шагнула ближе, засмеялась: – Ой, нет. Совсем старье.
– Пап, – сказал Бобби из дверей.
– Да?
– По-моему, Шкедту надо в ванную.
Джун и миссис Ричардс разом повернулись.
– В смысле, – сказал Бобби, – он же в парке живет; он ужас какой грязный.
Миссис Ричардс цыкнула, а Джун едва-едва не сказала: «Ой, Бобби!»
Мистер Ричардс ответил:
– Ну-у… – с улыбкой, а затем: – Э-э… – А затем: – Ну… разумеется.
– Я несколько изгваздался, – согласился он. – Мне бы не помешало помыться, когда тут закончу.
– Разумеется, – сердечно повторил мистер Ричардс. – У меня есть бритва – можете воспользоваться. Мэри вам полотенце даст. Разумеется.
– В этой комнате… – Миссис Ричардс прислонила фотографию к стене и теперь пыталась открыть дверь. – Я не знаю, что у них тут.
Он подошел и взялся за ручку. На несколько дюймов толкнул дверь – что-то заскребло. Еще несколько дюймов – и удалось заглянуть:
– Мебель, мэм. По-моему, вся комната забита мебелью.
– Ох батюшки…
– Я могу пролезть и все вытащить.
– Вы уверены?..
– Может, вам всем пойти вниз? А я тогда начну. Сделаем чисто-опрятно. Сейчас бардак. Показывать особо нечего.
– Пожалуй…
– Пойдем, Мэри. Пусть мальчик приступает.
Он вернулся в гостиную и принялся сгребать бумагу на одну половину.
– Бобби, ну-ка уйди оттуда. Не ищи себе на голову неприятностей.
– Ну ма-ама…
Дверь затворилась:…мальчик? Впрочем, он привык, что его лет никто не угадывает. (И куда, по их мнению, я должен деть всю эту дрянь!) Он повернулся и сандалией еще на что-то наступил. Распинал бумагу: вилка.
Он отложил тетрадь на стул, который миссис Ричардс поставила прямо, и взялся сворачивать оберточную бумагу пачками в квадратный ярд. Можно выйти на балкон и сбросить оттуда. Ангельский пух цвета говна? И мебель туда же: тр-рах! Нет, как-то не катит. Отволочь хлам к лифту, отправить странствующую меблирашку в полет до подпола. Сражаться с нею в подвальном мраке? Бить об стены, стучать в пол? Тоже не пойдет. Сдвинуть на одну сторону, подмести и помыть, сдвинуть на другую. Сжечь посередке? А она рассчитывает на что?
Так или иначе, спустя десять минут пол наполовину очистился. Он уже обнаружил на черном (с белыми прожилками а-ля мрамор) виниле блюдце, затянутое пленкой сохлого кофе; «Тайм» с помятой обложкой, которую он узнал, – номеру несколько лет; какие-то тряпки в коросте краски…
От стука он подскочил.
Джун окликнула:
– Это я тут…
Он открыл, и она вошла с бутылкой колы в одной руке и тарелкой с сэндвичем в другой. У сэндвича в боку дыра. Джун сунула все это ему и сказала:
– Пожалуйста, не говори ничего про вчера у бара! Пожалуйста! Пожалуйста, а?
– Я твоей матери ничего не сказал. – Он взял тарелку и бутылку. – Я ж не буду тебя подставлять.
– Про это они не знают ничего!.. В газете были фотографии, но моего имени не назвали… хотя все знают и так!
– Понял…
– Они на эти фотографии смотрели, мама с папой. Смотрели, а меня не узнали! Ой, я думала, я умру… плакала. Потом уже. Ой… – Она сглотнула. – Мама… тебе прислала. Подумала, может, ты есть хочешь. Умоляю, ничего не говори!
– Не скажу. – И рассердился.
– Ты как будто нарочно у меня на нервах играл. И это было ужасно!
Он отпил из бутылки.
– Ты его нашла? Джорджа Харрисона? – Газированная, но не холодная.
Она прошептала:
– Нет…
– На что он тебе сдался-то?
И заухмылялся от ее совершенно беззащитного взгляда.
Отставил тарелку на стул, поразмыслил, стоит ли принимать подношение, которое, по всему судя, уже отвергали; затем взял сэндвич и разодрал дыру зубами. «Спам». С майонезом.
– Он там был. Зря ты слиняла. Джордж через минуту вышел. – Проглотил. – Эй, а хочешь его портрет?
– А?
– Могу добыть тебе его портрет, если хочешь, и не такой, как в газете был.
– Нет. Я не хочу его портрет. Какой портрет?
– Большой полноцветный плакат. В чем мать родила.
– Нет! – Она повесила голову. – Вот ты правда на нервах играешь. Не надо, а? Это ужасно.
– Да нет, я просто… – Он перевел взгляд с сэндвича на бутылку. Есть не хотелось, но он ел из соучастия. И теперь пожалел. Сказал: – Если играть одной, проиграешь, и все дела. Если я с тобой сыграю, может, у тебя… будет шанс.