– Я сейчас заполню эту вшивую анкету, затем еще одну, а во время этого и после этого и после-после этого, НИ СЛОВА тебе не скажу, хорошо? – он лишь добавил незначительное нечто в свой голос и пренебрежительно поднял голову, глядя ей прямо в глаза. – От тебя я жду того же. Справедливо?

– Понятно, борзый. Справедливо.

Остаток дня, до самого вечера мы бродили по всем кругам бюрократического ада. Километры коридоров, десятки недонесенных бумажек или в недостаточном количестве отксерокопированных заполнили часы первого знакомства с вузом, где нам предстояло учиться ближайшие 4 года и общежитием, где мы должны были жить все это время. Знакомство вышло не самым приятным для обеих сторон, потому что раздраженный Матвей – это искусство. Он может говорить самые невнятные и непонятные человеческому уму вещи, но стоило в конце добавить лишь одно слово, как ты тут же забывал всю остальную часть разговора и соглашался с ним. Он просто спрашивал: «Справедливо?», и ты уже не знал, что ему ответить. Если говорил «нет», он отвечал: «значит, у вас очень большие проблемы с головой». Или что-то в этом духе. Наблюдать за этим было ни с чем несравнимо, он был неподражаем, что касалось вытряски из человека неосознанного согласия. Это восхищало, лишь пока ты сам не соглашался с ним на тех же «справедливых» условиях.

Донеся все документы первостепенной значимости, нас посадили перед комендантом общаги. Крайне дружелюбное и располагающее лицо этого гражданина сразу же внушало доверие. Начинало казаться, что даже в таком гадюшнике еще остались хорошие люди. Его звали Габрис Гутанович. Причина, по которой ежегодно страдали сотни студентов Санкт-Петербурга. Эта хитрая рожа с первых же секунд нашего общения достала книжку с правилами общежития и стала нам разъяснять на своем корявом русском:

– Послущайте, друзья, ви теперь стюденты, всрослые люди. Всиё зависеть от ващей ответственности, – сложив руки на стол, начал он, заранее открыв свою наскоро напечатанную методичку. – Ви видете эту книжщку? – спрашивал он. – Виёт, я откриваю иё и что ми видим? Вам, госьъпода, надлежит не пить, не курить, не превыщать положённую громкость и отработать на благо общежития двадцать пиять часов. Это прекас ващего ректора.

– До начала учебы осталось меньше трех суток, – перебил его я. – Вы хотите предложить нам по 8 часов в сутки работать на, как вы говорите, благо общежития и ректора?

– Так, парень, я вижю, ты из этих нагльых маленьких парщивцев? Это очень хорощо. Ми таких тют очень любим.

– Не сомневаюсь, Габрис Гутанович. Я в этом даже не сомневаюсь, – с особой наглостью и дерзостью в глазах продолжил я. – Хорошо, давайте опустим момент с отработкой. Он странный – пусть так, но неужели нам даже пиво запрещено? Скажем, вечером, после учебы, в домашней обстановке. Без шума, конечно же, и пьянства.

Еще не договорив, я почувствовал пинок на своей ноге. Это был как раз тот момент, когда Матвей меня останавливал от лишних слов.

– Прошу простить его, Габрис Гутанович, он слегка нагловат. У нас в городе все такие, он не специально, – без особого энтузиазма, но с уверенностью в голосе, вмешался Матвей. – Мы все понимаем, но отработаем столько, сколько успеем. Наша учеба так же важна ректору, как и отработка в общаге. Думаю, это вполне справедливо.

– И откюда же ви такие смелые? – прищурившись, спросил комендант.

– Мы из Краснодара, – отрезал я. Ситуация бесила меня. Обычно злился Матвей, а я переводил все в дипломатический дружелюбный диалог, но человек, сидевший напротив нас, сразу показался мне жуликом. Слишком уж хитрые у него глазки. Отвратительный мужик, так легко обманывающий своей приятной наружностью.

– Поньятно, – откинувшись в кресле, отрезал тот в ответ. – Ладно, надо подумать, куда вас сельить.

В конце концов, нам пришлось еще некоторое время сражаться за одну комнату на двоих, но получилось добиться лишь двух кроватей в трёшке. Уже неплохо, потому что большинство селили в комнаты по шесть, а то и по восемь человек.

Занеся первые пару сумок внутрь, мы бросили их на пол и молча простояли несколько минут. Первым ожил я и стал ходить по тем семи квадратным метрам, разглядывая то шкаф без дверцы и задней стенки, то ржавые кровати с провисшими пружинами, то, наконец, грибок, захвативший весь дальний правый угол комнаты. Ярко розовые стены с редко нарисованными цветочками обнадеживали, но не располагали. Однако, эти стены идеально вписывались в антураж комнаты. Без них, этот шкаф, стол и пара стульев выглядели бы менее живописно. А так, создавалось хотя бы ощущение, что тут жили одни сумасшедшие. Жили, правда, давно, но ведь жили. А это уже значило, что жить тут можно. Просто, не нужно. Но все же можно.

На Матвее лица не было. Он достал телефон и стал все фотографировать.

– Я это везде разошлю. Этого урода везде посадят. Во всех тюрьмах, сука, его сраное имя числиться будет, – заклинал он, фотографирую каждую мелочь с разных ракурсов. Со вспышкой и без. В фокусе и разфокусе. Он целое портфолио отослал маме через 15 минут.

Когда она получила фотографии, то сразу же позвонила.

– Сынок, что это? Где это? Вы уже заселились? – я слышал ее голос, стоя в нескольких шагах от телефона.

– Это наша комната, мам. Я уже начинаю думать, как бы свалить отсюда. Здесь все какие-то нелюди и кругом разруха какая-то, мам. Это просто…

– Давай я пока что за сумками схожу, – перебил я, сунув руки в карман. – Хорошо, мужик?

– Да-да, иди. – даже не повернувшись от грибка, уютно расположившегося у окна, ответил он. – Мам, я смотрю на это и просто…

Мне же не хотелось никому звонить. И жаловаться никому не хотелось. Комната почему-то не сильно меня расстроила: мне нравился этот артхаус загона для свиней. В конце концов я переехал из уютного родительского дома не ради комфорта.

У нас не было матрасов, и еще пара сумок осталась внизу, так что, когда Матвей договорил, мы пошли за всем этим вниз. Внизу нас ждала все та же соцбратия, кисло смотрящая на нас, зеленых, перваков. Мы подняли сумки, снова спустились и пошли к коменданту за матрасами. Его кабинет уже был закрыт, хотя слышно его из-за двери было. На входе сидела женщина за своим столом – что-то вроде секретарши. Мы спросили у нее насчет матрасов, но она ответила, что сегодня мы уже их не получим. На вопрос «Как это?», она показала на ту пацанку, с которой ругался Матвей, и ехидно посмеялась. Та гопница была ответственной за матрасы или что-то типа того. Проходя мимо этой звезды в спортивках, я улыбнувшись процедил: «Справедливо».

– Приходите завтра, – ответила она. – Сегодня я работаю до пяти, но завтра вы должны успеть.

На часах было 5:05.

Спать без матрасов было не хуже, чем спать в железном гамаке. Спасало только ощущение общего приключения. По крайней мере, оно спасало меня. Я впервые за последние восемнадцать лет жизни спал не в уютной домашней кроватке, а на армейской раскладушке, без матраса. Это меня поддерживало, и я спешил делиться этой поддержкой с Матвеем. Постоянно нес какую-нибудь чепуху, но нес ее весело, и иногда эта чепуха даже помогала ему. Чепуха, как предмет магический, всегда способна помочь. Без шута при дворе не прожить от скуки – и я занял эту должность с достоинством.

На следующий день я заметил, что возле нас постоянно ошивается какой-то персонаж. Весь день я замечал его на курилке и на нашем этаже у лестницы.

– Чувак, в чем проблема? Я с самого утра тебя постоянно вижу, – прямо сказал ему я, когда мы в очередной раз шли гулять. Мы старались, как можно больше находиться вне общаги, чтобы постепенно забывать точный адрес нашего проживания, но не забывать город, в котором мы жили. – В чем дело?

Он, конечно же, сперва замешкался, стал межеваться от нас, но тут же взял себя в руки, подошел к нам, и протянул руку.

– Меня интересует тот же самый вопрос, – и, натянув нелепую улыбку, вытащил наушник из уха.

Матвей нахмурился, а я сделал то, чего делать не стоило – пригласил его прогуляться с нами.