– У вас биполярное аффективное расстройство. Оно развивается эндогенно, вне зависимости от внешних факторов. Конечно, ключом к ремиссии может быть триггер, но я бы рекомендовал сантиквель и андаловую кислоту. Видите ли, я в миру работал психиатром. Без должного лечения вы в монастыре не усидите, разве что в тюрьме. Болезнь у вас, судя по всему, запущенная, поэтому езжайте домой и пейте таблетки. Первые три дня как во гробе будете лежать, потом сорок дней тенью по пустыне ходить. Дальше станет легче. Ступайте с Богом.

Из монастыря я вышел слегка шатаясь. Зашатался я ещё, сидя перед настоятелем, где-то посередине его речи. Быть аватаром биполярки, стыдом самому себе я не мог, да и не хотел. Но я уже чувствовал – по щекотанию в носу, по непонятно откуда взявшейся энергии, по общей дерзости мыслей – биполярка рядом, мания стучится в двери, она зла и желает получить своё, как желает этого вода, сдерживаемая плотиной. Каждое мгновение, пока такси везло меня к гагрскому дому, я крал у чудовища его время, торопясь надышаться впрок, потому что скоро я начну задыхаться, утрачу сон и аппетит, думать забуду о сексе и благоразумии. Так бывает всегда накануне приступа, конца моей ясности.

Из такси я ступил на асфальт и одновременно на тонкий трос, натянутый предопределением между двумя моими крайностями. По этому тросу я дошёл до сада, обогнул ангелочков, отыскал в трёх метрах от земли толстую железную трубу, буйно увитую виноградной лозой, подвинул к ней стол, нашёл обрубок каната, сумел соорудить из него короткую петлю, сумел крепко привязать канат к трубе. Я не думал. Я позволил мыслям протекать сквозь меня, как вода течёт сквозь камыш. Я будто бы играл роль и никак не мог подвести труппу. Взобравшись на стол, я всунул голову в петлю, затянул её и пнул стол. Только в эту секунду я понял, что сделал, – глаза полезли из орбит, в горле что-то щёлкнуло, зубы проткнули язык. Во рту появился привкус металла. Никакие видения передо мной не проносились – глаза застилала пелена. Последний раз я ходил в туалет в Перми, сейчас я сходил в туалет снова. Это потрясло меня едва ли не больше настоящей смерти. Я замахал руками, как ветряная мельница, зовущая Дон Кихота. Ударился обо что-то твёрдое. Ухватился за трубу – сначала одной рукой, потом другой. Сжал пальцы, подтянулся. Закинул подбородок на трубу. Качнулся, забросил ногу. Уцепившись и исцарапав шею, я кое-как снял петлю и рухнул на землю. В голове было пустынно. Там вертелись всего три слова: сантиквель, андаловая, кислота. С этой святой троицей и синяком-ошейником я поехал домой.

Вокруг был май. Он сначала распустился, как спресованный в таблетку чай в чайнике, а потом скукожился, как крайняя плоть на морозе, ольдел. Знаю, нет такого слова – ольдел, но моя прабабка так говорила, и я буду. Весна была непримечательной, одно радовало – в июне наши на Евро всех в футбол обыграют, потому что позавчера поп Смирнов на вертолёте Австрию с иконой Марфы Власяницы облетел. Это обнадёжило.

Нас трое – я, Серджио и Мика. Мы все профессиональные лентяи.

Я ленился от философии. Если бы какой-то умник перебросил меня в прошлое, а там какой-нибудь дурак посвятил меня в рыцари, то на моём щите красовалась бы фраза Довлатова: «Я передумал менять линолеум, ибо мир обречён». Согласитесь, глупо суетиться по мелочам с такой установкой.

Серджио ленился по экономическим соображениям. Он лежал на диване, а мать ему кричала: «Устройся на работу, не́работь!» Серджио парировал: «У тебя два взаимоисключающих параграфа в одном предложении. Сама посуди: как неработь может куда-то устроиться, если он неработь? И вообще – платят мало. Я что, по-твоему, мексиканец?» Серджио имел обыкновение переводить рублёвые зарплаты в доллары, поэтому не мог работать и от достоинства.

Мика, она же Микелина, она же Марина, она же Аня, и я до сих пор не знаю, как из Ани получилась Марина, но зато знаю, как из Марины получилась Микелина. Всё очень просто. Однажды Мика предпочла моему обществу общество Семёна, у которого были деньги и день рождения. На предательство я отреагировал стихами:

Дальше в стихотворении граф поставил Микелину раком, что внезапно придало нашим с Микой отношениям взрывоопасную двусмысленность, ведь я прочёл ей этот стих целиком.

Вообще говоря, в смысле книг и всяких постмодернистских передёргиваний наша троица своё дело знала. Мы были идиотами не в классическом виде, а как Базаров, с идеями и мечтами. Нас, кроме прочего, объединяла мечта разжиться опасной высокооплачиваемой работой, чтобы – р-раз! – и в дамки. Или хотя бы в нувориши. Или хотя бы тридцать тысяч рублей в месяц. Мы подумывали добывать уран или стать промышленными альпинистами, но уран привлекал нас больше, потому что мы боялись высоты. Радиацию мы воспринимали как нечто необязательное.

Я курил на балконе, когда зазвонил домашний телефон. Это был Серджио. Он нашёл работу вахтой в Горнозаводске. Точнее, его мать нашла ему работу в Горнозаводске и допинала Серджио до телефона. Естественно, он позвонил мне и Мике. Я курил красную отцовскую «Яву», меня мутило, поэтому я чётко расслышал только три слова: вахта, курлы-курлы, Горнозаводск, курлы-курлы, швеллера. Нет, ещё я запомнил, что через час надо быть на остановке с рюкзаком и пятихаткой. Пятихатку мне сходу дал отец, потому что святое.

Я люблю ждать Мику. На остановке, у магазина, возле ночного клуба, не важно где. Обычно к тому месту, из которого я жду Мику, хотя, если говорить начистоту, жду я её не из места, а из приятного волнения, можно подойти двумя-тремя дорогами. Поэтому я начинаю игру – пытаюсь отгадать, откуда она появится на этот раз. Сегодня вариантов было три: гастроном, трубы теплотрассы, идущие поверху, и автосалон «Сузуки». По логике, Мика должна была появиться из-за гастронома или из-за тепло-трассы. Я смотрел то туда, то туда, и почему-то считал про себя до ста. Потом до двухсот, трёхсот и т. д. Короче, я оказался не готов к лёгким прохладным ладоням на своих глазах. Я будто опал. Как лошадь, скачущая галопом по ипподрому, а тут – бац! – и финиш. Скорее по наитию, чем специально, я мотнул головой, желая избавиться от шор, и поцеловал пахнущую кремом Микину ладонь, сползшую мне на губы. А потом лизнул. Мика отдёрнула руку.

Мика: Щикотно!

Ей нравилось вызывать к жизни моего граммар-наци и смотреть, как я сдерживаюсь, чтобы ее не поправить. Я повернулся, подхватил Мику за талию и закружился с нею. Издалека долетел голос Серджио:

– Брось эту заразу немедленно!

Я поставил Мику на асфальт, она раскраснелась, из тугого хвоста выбилась прядь и закрыла ей правый глаз. Такого рода асимметрия шла Мике. Её лицо было уж слишком правильным. Иногда я задаюсь вопросом: как у грубого мента и уставшей домохозяйки могла родиться Мика?

Мика: Ведмедь. Чуть не сломал мои тонкие косточки, изящные мои позвонки.

Я: Если б сломал, я бы стал за тобой ухаживать. Кормил бы тебя с ложечки…

Мика:…выносил бы говно в тазике.

Я: Ты к себе несправедлива. В горшочке.

К нам подошёл Серджио.

Серджио: Всё твиксуете, всё баунтите.

Мика: Тебе лишь бы тити.

Серджио: Я – консерватор.

Я: В каком это смысле?

Серджио: В смысле верности моих губ тому первому, что их коснулось.

Мика: Всегда подозревала, что ты засыпаешь с соской во рту.

Серджио: Дурында. Первой коснулась моих губ мамина титя.

Я: Запахло Эдипом, чувствуете?

Мика: Не называй грудь «титей». Это вульгарно. Всё равно что «кушать».

Серджио улыбнулся и закурил.

Серджио: Какие же мы восхитительные снобы, какие патриции!

Из-за поворота появился шестой автобус. Мы изготовились к десанту наоборот. Не то что бы нам непременно хотелось сесть, сидеть мы не любили, зато мы любили стоять возле водителя и смотреть вперёд через лобовое стекло. Нас волновала перспектива.