— Дюжину, — насмехаюсь я, делая пару шагов по высокой траве, чтобы добраться до камня.

— Ну, ну! — восклицает Кэссиди, сидя на корточках над своим открытым ящиком для снастей, и вытаскивает нечто, похожее на наживку. — Я чувствую вызов, миз Кадоган?

Я опускаюсь на камень в шести или семи футах от него и вытягиваю перед собой ноги, опираясь на ладони. Мои глаза останавливаются на голой полоске загорелой кожи там, где задралась его футболка.

Чёрт возьми, а он мужчина с ног до головы.

— Ты думаешь, что сможешь поймать двенадцать рыб в этом маленьком пруду? — уточняю я.

— Мой рекорд — двадцать шесть на этом месте, — отвечает он, улыбаясь мне, и встаёт, чтобы бросить свою леску. — Так что да, думаю, что меньше половины, это возможно.

Он хвастается, и это очаровательно, но он также чертовски сексуален, стоя у кромки воды, бросая и наматывая на катушку леску. Серьёзно? Я могла бы наблюдать за ним вечно, вот только я начинаю зевать, а мои веки кажутся такими тяжёлыми, что я едва могу держать их открытыми.

Солнце в зените и сильно припекает, так что я сбрасываю с плеч ярко-розовую толстовку, скручивая её в импровизированную подушку.

— Я поверю в это, когда увижу, — поддразниваю я его, лёжа на спине на камне, толстовка — рай под моей головой.

— Ещё раз, какова была наша сделка, дерзкие штанишки? — спрашивает он.

Дерзкие штанишки. Я тихо хихикаю, закрыв глаза.

— Ты их ловишь, я их готовлю.

— Тогда тебе лучше немного поспать, — говорит он с самоуверенным видом, — потому что позже, тебе придётся много готовить, ангел.

Солнце светит мне прямо в лицо как благословение, и я засыпаю с улыбкой.

Глава 22

Кэссиди

Это занимает у меня около двух часов, но я не собираюсь останавливаться, пока у меня не будет ровно дюжина. А потом, просто ради удовольствия, я ловлю ещё одну. Может быть, чтобы немного покрасоваться.

Прошлой ночью я целый час гулял в темноте, просто чтобы остыть после того, как поцеловал её ногу. Не знаю, почему я это сделал. Наверное, потому что я испытывал это отчаянное, безумное желание доказать ей, что её присутствие было честью, а не бременем.

Но какие чувства это вызвало? То, как моя кровь начала мчатся так горячо и быстро, а моё сердце заколотилось как сумасшедшее? То, как мой член почти болезненно затвердел? Я никогда раньше не испытывал таких чувств, но инстинктивно их распознаю. Меня дико влечёт к ней. Если бы мы были животными, я бы хотел спариться с ней. Поскольку мы люди, я хочу заняться с ней любовью.

Любовь.

Слово, которое постоянно приходит мне в голову в последнее время.

И я знаю, что это невозможно, из-за обещаний, которые я намереваюсь сдержать, но я не могу ничего поделать с тем, что чувствую.

В моем ведре плавает тринадцать рыб, и я сматываю леску и снимаю свою любимую приманку, засовывая её обратно в безопасное место в коробку для снастей. Я закрываю и защёлкиваю крышку, затем прислоняю удочку к стволу дерева.

Стараясь ступать, как можно тише, я пробираюсь сквозь высокую траву к камню, где спит Бринн.

С тех пор как я её знаю, я, вероятно, видел Бринн чаще спящей, чем бодрствующей. У меня было много возможностей посмотреть, как она спит. Но не такой. Не с лицом, повёрнутым к солнцу, её веснушки на полном обозрении, губы слегка приоткрыты и уголки чуть приподняты вверх. Как будто она счастлива. Как будто пребывание здесь со мной делает её счастливой.

Этот образ будет мучить меня, когда она уйдёт, но я не могу заставить себя отвести взгляд, потому что за всю свою жизнь я никогда не видел ничего красивее этой женщины. Если бы я не знал лучше и если бы это было разрешено, я мог бы даже подумать, что люблю её.

«И опять это слово», — думаю я. Я прослеживаю линии лица Бринн, наконец, остановившись на её рте. Интересно, каково это — целовать её, прижиматься губами к её губам. Они будут тёплыми от солнца и мягкими. Какой она будет на вкус? Как бы её тело ощущалось в моих руках, если бы я прижал её к себе, когда наши губы соприкоснулись? Смогу ли я остановиться после одного поцелуя? Или мне нужно больше?

Ужасная мысль приходит мне в голову, и я задаюсь вопросом, смотрел ли мой отец когда-нибудь так на мою мать. На самом деле, мама могла бы быть одета в эту самую футболку и джинсовые шорты, и мой отец мог смотреть на неё с вожделением, с желанием. Я не знаю, любил ли он мою мать или нет. Когда я огладываюсь назад, мне кажется, что любил. Такое чувство, что они любили друг друга, как бы невероятно это ни звучало. Потому что, как он мог испытывать какие-то чувство к моей матери и при этом делать то, что делал с другими женщинами? Как он мог любить её, но через несколько дней пойти и убить кого-то? Это пугает меня. Боже, это пугает меня так сильно, что я отстраняюсь от Бринн, ища в своём сознании признаки того, что мои аппетиты схожи с его. Я ищу и ищу, но не могу найти ничего, кроме покровительства и нежности к этой маленькой женщине, спящей рядом со мной.

— Я никогда не причиню тебе боли, — бормочу я так тихо, что едва слышу слова. Я бы никогда никому не причинил вреда. Но есть та крохотная часть меня, которая не верит, которая напоминает мне о том, кто я есть. Я не знаю, какие гены скрываются внутри меня, выжидая своего часа, чтобы заявить о себе.

Вздыхая от мрачной несправедливости всего этого, я протягиваю руку к её плечу и легонько трясу.

— Эй, ангел, — шепчу я. — Пора просыпаться.

***

В течение двух дней мы едим всевозможную ручьевую форель, приготовленную таким количеством аппетитных и творческих способов, что клянусь, я никогда не знал, насколько вкусной может быть свежая рыба.

Бринн не шутила, когда говорила, что неплохо готовит.

У нас было филе с небольшим количеством кленового сиропа, вся рыба была вымочена в яйцах и муке и обжарена со свежей зеленью, а сегодня вечером она приготовила какой-то острый томатный соус, от которого у мен во рту разгорелся пожар, но на вкус был так чертовски хорош на слоёном белом мясе, что я не мог перестать есть.

Она захватила мою теплицу, нянчась с помидорами и связывая разросшиеся растения. Все оживает под её присмотром, и это заставляет меня улыбаться каждый раз, когда я захожу внутрь.

Говоря об улыбках, я живу ради неё. Словно по команде, она смотрит на меня и улыбается.

— Ты в порядке? Я могла переборщить с хреном.

— Это то, что обжигает мой рот? — спрашиваю я, протягивая руку за стаканом воды.

— …он спрашивает после трёх порций, — отвечает она, подмигивая мне.

— Это было хорошо, — замечаю я, откидываясь назад и похлопывая себя по животу. — Ты сделаешь меня толстым.

— Невозможно. Ты слишком много работаешь, чтобы растолстеть.

— Как же ты остаёшься такой маленькой, если ешь так дома? — спрашиваю я, ставя стакан на место.

— Дома я так не ем, — говорит она. — Такая еда доставляет удовольствие только в том случае, если ты делишься ей с кем-то.

Я киваю, понимая, что, вероятно, она научилась так готовить для Джема, а потом перестала, когда потеряла его. То, что она поделилась со мной своими умениями, посылает разряд чего-то чудесного через моё тело.

— Спасибо, — благодарю я, наклоняясь вперёд, чтобы взять её пустую тарелку.

Она готовит, я убираю. Это стало нашим негласным соглашением, с тех пор как она позавчера взяла на себя приготовление пищи.

— Ты всё ещё снимаешь мои швы сегодня вечером? — спрашивает она.

Я встаю и подношу тарелки к раковине, где добавляю их в ведро с водой, в котором содержаться замоченные кастрюли и миски, которые Бринн использовала для приготовления пищи.

— Да, — говорю я, поворачиваясь, чтобы посмотреть на неё через плечо. — Сегодня утром всё выглядело хорошо. Думаю, что время пришло.

— Будет больно? У меня никогда не было швов. Внутри или снаружи. И, слава Богу, не помню большую часть того, когда они накладывались.