Обуза?… Обуза? Это звучит в моей голове как ругательство, потому что ничто не может быть дальше от истины.

— Извини, — говорит она, пытаясь стащить ноги с моих колен.

Но я опускаю руки на них, удерживая их там, где они есть, моё дыхание перехватывает, когда я чувствую, как кожа моей ладони намеренно вплотную прижимается к коже её ног. Я тону в ощущении прикосновения к ней — в её тепле, в этих оживлённых голубых венах, перемещающих её кровь, в птичьих костях и мягкой коже, покоящихся в моих грубых, мозолистых руках. Она — ангел, а у меня внутри таится дьявол. Но в этот момент — в этот украденный момент, когда я должен оттолкнуть её, всё, что я могу чувствовать, — это почтение и благодарность.

Обуза?

Минуты, которые я провёл с ней, — величайший дар, который когда-либо знала моя тихая жизнь.

Я подношу её ногу к своему лицу, закрываю глаза и прижимаюсь губами к мягкой дуге подъёма стопы. Мгновение я остаюсь неподвижным, не обращая внимания на жжение в глазах, предаваясь поклонению. Её ступня. Моя душа.

— Хотел бы я, чтобы всё было по-другому, — бормочу я, прежде чем положить её ногу обратно себе на колени. Когда я открываю глаза, чтобы взглянуть на неё, она смотрит на меня, её губы приоткрыты, в глазах потрясение.

— Кэссиди, — говорит она, её голос срывается на моём имени.

Я осторожно поднимаю её ноги, кладу их обратно на старый продавленный диван, встаю, и в одиночестве иду в тёмную холодную ночь.

Глава 21

Бринн

Вот что я знаю наверняка — я чувствую сильное влечение к Кэссиди Портеру.

Когда вчера вечером на мои глаза навернулись слёзы, это было не потому, что он накричал на меня и оттолкнул, а потому что у меня осталось всего две или три недели с ним. Находясь здесь, в его деревенском убежище, я чувствую, что исцеляюсь, укрепляюсь, кусочки моей мозаичной жизни снова собираются вместе. В те тихие часы, когда он работает на улице, я читаю его книги, да, но у меня было больше пространства, покоя и времени для размышлений, чем когда-либо прежде. И в этом уединённом убежище, где нет современных отвлекающих факторов, я заново нахожу себя.

Я думаю о своей жизни до Джема и о своей жизни с ним. Я думаю о боли от его потери, о своём решении приехать сюда и попрощаться. Я думаю обо всём, что сказала Хоуп, о своих родителях и друзьях в Сан-Франциско. Я думаю о будущем и о том, чего я хочу от жизни. И я думаю о Кэссиди.

Как бы упорно я не старалась навести порядок в своих мыслях, по сути, они всегда возвращаются к Кэссиди.

Я испытываю перед ним благоговейный трепет, который никак не могу разложить по полочкам. Если бы мне было шестнадцать, я бы назвала это влюблённостью. Но я вполне взрослая женщина, и мне известно, что это нечто большее. Я бы солгала, если бы попыталась изобразить это как нечто меньшее.

Так что я не могу выкинуть его из головы и почти перестала пытаться.

В нём так много того, что говорит со мной, что притягивает меня к нему, что мне нравится, что заставляет меня испытывать острые ощущения.

То, как он нёс меня вниз с грёбаной горы и зашивал мои раны. И то, как он поглощает книги, как другие люди поглощают спортивную статистику. То, как он играет на гитаре, так душевно, что можно поклясться, что ему вдвое больше двадцати семи лет. Или то, как он провёл всю ночь, бродя в темноте, чтобы найти телефон с небольшим пятном крови только потому, что думал — это поможет мне проститься с прошлым. Он говорит так мало, но всё же умудряется заставить моё сердце взбеситься от одного слова или прикосновения.

А потом — ощущение тепла в животе, заставляющее меня тихо стонать, в то время как мои глаза закрываются от того, как выглядит его тело, когда он рубит дрова. Его мышцы спины в движении завораживают: то, как они изгибаются и выступают, напрягаются и расслабляются. Я хочу положить свои ладони на них, когда они двигаются, чтобы почувствовать скрытую силу. Он брутальный, обжигающе горяч — настоящий, реальный Адонис, и мои давно забытые девчачьи части тела немного сходят с ума от наблюдения за тем, как солнце освещает его загорелую, пропитанную потом кожу.

Я здесь уже больше недели и знаю, что не готова уезжать. Я даже не хочу говорить об отъезде. Если уж на то пошло, я хочу сказать Стью из «Бассейны Стью», чтобы он шёл на хер, доставить Майло сюда, выставить свой дом на продажу и просто… остаться. На время. На неопределённый срок. Я не знаю, как надолго. Может быть, навсегда.

Есть что-то в этом месте и в Кэссиди Портере, что исцеляет самые грубые, зазубренные, самые раненые части меня, и я безнадёжно несчастна, когда думаю о том, чтобы оставить его и вернуться в «реальный» мир. Почему это не может быть реальным?

Вчера вечером, когда он поднял мою ногу и поцеловал её, я была так потрясена и возбуждена, что мои трусики — о, Боже, трусики его матери! — были залиты тёплой влагой, чего не случалось со мной уже больше двух лет. Волосы на моих руках встали дыбом. У меня перехватило дыхание. А глаза были бы чёрными, если бы я посмотрела на них в зеркало.

Но затем, так же внезапно, как это случилось, всё было кончено. Он встал и ушёл, оставив каждую клеточку моего тела жаждать большего, а мой разум скрутило от смятения.

Его влечёт ко мне — я знаю, что это так. Я чувствую это кончиками пальцев ног, когда его глаза встречаются с моими. Я чувствовала это по тому, как он прикасался ко мне прошлой ночью, и несколькими ночами до этого, когда он прижимался губами к моей голове. Его глаза изучают мои ноги, останавливаются на груди, обводят изгиб бёдер. Он облизывает свои губы, когда смотрит на меня так, словно хочет есть и пить одновременно. Его глаза темнеют, а дыхание становится поверхностным и быстрым.

И он не занят — он живёт здесь с девяти лет. У него не было доступа к другой женщине. Он волен делать всё, что захочет, с кем захочет.

Мы молоды, но уже совершеннолетние.

Мы не привязаны к другим людям и нас влечёт друг к другу.

Мы совсем одни здесь, в этой глуши.

Во всяком случае, как только мои швы будут сняты, это идеальная установка для двух-трёх недель безостановочного секса в каждой мыслимой позиции. И какие чувства мы могли бы развить друг к другу? Ну, хотя снова открыться любви меня немного пугает, я скучаю по любви к кому-то. Я скучаю по тому, чтобы быть любимой. Я хочу снова быть с кем-то. Я чувствую, что почти готова снова открыться этому, и Кэссиди, мой милый, горячий защитник, кажется мне идеальным партнёром.

И всё же Кэссиди — одинокий горный человек, не имеющий никакой ответственности, кроме как перед самим собой, кажется, совсем не готов.

Почему он «хочет, чтобы всё было по-другому»? Что должно быть по-другому?

Может, он боится, что его недостаток опыта меня оттолкнёт? Потому что нет ничего более далёкого от истины. Мне всё равно, даже если он никогда не был ни с кем другим. Мы могли бы провести всё лето, изучая друг друга.

Или, может быть, он говорил правду, когда сказал, что ему никто не нужен. Может быть, он не одинок. Может быть, он действительно счастлив, живя вне системы, вдали от сложностей внешнего мира — от массовых расстрелов и людей, которые не уважали ветеранов, таких, как его дед.

Может быть, эти две или три недели — это всё, что у нас есть, потому что Кэссиди не будет больно прощаться со мной так, как мне будет больно прощаться с ним. Его жизнь просто вернётся в нормальное русло, в то время как я уже знаю, что буду отчаянно тосковать по этому месту и по нему.

У меня начинает болеть голова, поэтому я откидываю одеяло, свешиваю ноги с кровати и иду по коридору в ванную. Пол мокрый, а это значит, что Кэссиди сегодня принял душ внутри, и мой разум блуждает по грязным уголкам, представляя, как он должен выглядеть голым.

Его тело длинное и худое, с точеными мышцами. Я знаю это потому, что спала у него на груди, и потому, что тайком наблюдаю из угла моего окна, как он размахивает топором. Я закрываю глаза и вспоминаю вчерашний день, когда он целый час рубил дрова без рубашки. Его мышцы сужаются в острую V, которая скользит в его джинсы, и, чёрт возьми, но эта V не даёт мне заснуть несколько ночей. Я знаю, к чему она ведёт, но всё же мне интересно, что скрывает молния его джинсов.