Прежде всего напоминаю: минимальная зарплата – это не постоянная величина, а переменная, равная, скажем 1221 шекелю 50 агорот, как сегодня, или 1000 шекелей, как год назад. Она постоянно меняется и пересматривается. Поэтому утверждения, что выплаты по машканте через столько-то лет превысят на столько-то минимальную зарплату, являются чисто гадательными, и никакой “математик” не может сегодня сказать определённо: сколько составит минимальная заработная плата в 2000 году и сколько составят в этом году выплаты по машканте, взятой сегодня. Но это, так сказать, методология. Интереснее другой вопрос.

Минимальная заработная плата – кто её получает? Правомерно ли утверждать, что репатрианты из алии-90 пожизненно обречены работать за “схар минимум” (минимальную зарплату)? Мне представляется, что подобное утверждение – сильнейшая натяжка. В первые годы после приезда в страну представители каждой волны алии занимали нижнюю ступеньку социальной лестницы – не только в Государстве Израиль, но и до его основания, в Палестине времён мандата. И если сегодня кто-то получает среднюю заработную плату, а кто-то – максимальную, то это те же самые люди, которые начинали с минимума. Это правило распространялось и на халуцим начала века, и на немецких евреев 1930-х, и на марокканцев 1950-х, и на советскую алию прошлых десятилетий. Тот, кто говорит, что с нами всё будет иначе, что мы не сможем “догнать” даже марокканцев, эфиопов и йеменцев, приехавших раньше нас, кто предлагает исходить из допущения, что через десять лет все мы будем получать “схар минимум”, – либо совсем в грош не ставит алию-90, либо кривит душой. Использовать заработок врача-репатрианта, подметающего сегодня улицы, в качестве отправной точки для прогнозирования его зарплаты через 10 лет – это эффектный пропагандистский трюк, но для серьёзного разговора он, увы, не годится.

И, наконец, об инфляции. Я писал в своих статьях про 5 %, покуда индекс не вырос на 8 %. В нынешних условиях рост индекса является “абсурдным с экономической точки зрения” (определение И. Модаи), а брать 80 тысяч долларов в долг с привязкой к абсурду мне не хочется. Поэтому я жду, что ипотечные банки, отчаявшись заманить меня существующими условиями, предложат более выгодные. То же относится к строительным подрядчикам: они не заработали тех денег, которые они с меня сегодня требуют. Когда они приведут цену своего товара в соответствие с его реальной стоимостью, – я с удовольствием его куплю. Не раньше.

Таковы практические рассуждения. Исходя из них, я готов уже сегодня брать ссуду на условиях, предлагаемых коммерческими банками, – например, Леуми предлагает студентам ссуду в 5000 шекелей под 16 % годовых (прайм+1 %), а на покупку машины он предлагает ссуду под 21 % годовых. Никто не заставляет Леуми давать такие условия, никто ему их не субсидирует. Ему это просто выгодно. Конечно, под 35 % ему было бы ещё выгодней, но тут уже он вынужден считаться с волей клиентов и возможностями конкурентов.

Наша задача, однако, состоит не в том, чтобы доказать окружающим трагичность собственного положения, а в том, чтобы найти выход из него. Таково моё мнение, и, высказывая его, я не “иду на попятную”, не отказываюсь от собственных слов, а всего лишь отказываюсь превращать собственные экономические наблюдения в плацдарм для политических и идеологических игр. Я хочу, чтобы улучшились условия машканты, чтобы подешевели квартиры, и совершенно не хочу, чтобы за критику машканты меня выдвигали в кнессет или звали возглавить “вооружённые отряды олимовской самообороны, нашу Хагану” (выражение, слышанное мною от оратора на митинге конфедерации “Ам Эхад”). Если за эти простые желания я заслуживаю, чтобы меня пригвоздили к позорному столбу, – горе мне. Впрочем, надеюсь, что эти мои желания разделяет большинство читателей, и это большинство добьётся своего – и от политиков на ближайших выборах, и от ипотечных банков, и от строительных подрядчиков. А любители громких фраз так и будут кричать: “Грабёж! Издевательство! Требуем прекратить геноцид алии из СССР!” Ведь выдвигать подобные лозунги всегда легче, чем учить иврит или работать…[46]

Нынешняя ситуация на квартирном рынке напоминает мне картину классика русской живописи… жаль, забыл её название: после боя огромное поле усеяно уже никому не нужным оружием, трупами воинов и лошадей, над которыми кружатся стаи воронов… Сейчас это Куликово поле Израиля, на котором без дыхания лежат олим хадашим, строительные подрядчики, чиновники ипотечных банков, министры. Олимы, для которых строилось жильё, его не покупают, подрядчики, надеявшиеся на большую прибыль, его не продают, банки не дают ссуды, министры ничего не делают. Все лежат под нашим тропическим солнцем, раскинув руки, в ожидании чуда.[47]

Тем самым создано неравное положение. У нас есть что покупать и кроме квартир. Нам ведь зарплату платят не за то, что мы покупаем квартиры, у нас есть выбор. А вот у подрядчиков больше ничего нет, кроме этих самых квартир. То обстоятельство, что квартиры не покупаются, для них смерти подобно. Выход только один – уступить в цене. Ибо им больше надо продать, чем нам – купить. В этом можно убедиться на рынке подержанных квартир, где цены заметно упали: здесь никому не выданы государственные гарантии, что квартиры купят, здесь Шарон никому ничего не дарил, здесь нет никакой сформированной мафии, никакой монополии, каждый квартировладелец сам за себя.

…Несколько лет тому назад, когда выводили армию из Синая, в Мицпе Рамоне, где каждый пятый безработный, понастроили жилья в расчёте, что его займёт армия. Армия в Израиле умная, она не захотела селиться в этих домах. Так и стояли незаселённые, пока не подогнали бульдозеры и не сломали. Самое любопытное, что сейчас в Мицпе Рамоне вновь строят квартиры. Наверное, скоро начнут закупать и бульдозеры.[48]

…Перед кассой в супермаркете Нес-Ционы – очередь. Небольшая, минут на пять, но очередь. Встаю вслед за пышной дамой средних лет, наслаждаюсь мятным дыханием кондиционера, листаю биржевую сводку, соболезную вкладчикам. Внезапно ход моих мыслей перебивается окриком кассирши: “Бахурчик! Эй, бахурчик! Иди сюда!” Отрываюсь от газеты, так и не дойдя до акций “Исрамко”. Оглядываю очередь. Две дамы впереди, какой-то пенсионер с бутылкой кефира – сзади. Бахурчик – это, похоже, я: больше никто в пределах видимости под это определение не подходит. Исключая саму кассиршу, которая со всей очевидностью обращается ко мне, поскольку смотрит на меня пристально, с какой-то необъяснимой материнской теплотой во взоре. И вся очередь смотрит. И все – нежно так, участливо. С чего бы это они?[49]

“Иди сюда”, – повторяет кассирша. Две дамы впереди, посторонившись, пропускают меня к кассе. Я подхожу: “Ну что там у тебя? Две колы, кусок мыла, шоколадка… Девять восемьдесят”. Я покорно протягиваю кассирше мятую “голду”, но решительно ничего не понимаю. С какой вдруг стати меня пропускают без очереди? На поклонника моего пера ни кассирша, ни кто-либо из покупателей даже отдалённо не смахивают – да и с какой бы стати моим читателям меня вперёд пропускать… Может, у меня две ноги отвалились, а я не заметил? Может, я беременный, или постарел вдруг, как портрет Дориана Грея? Странное ощущение. Жванецкий, кажется, что-то писал об этом, когда тебе вдруг в автобусе место уступают. Но мне, извиняюсь, всего только двадцать восемь! И вроде бы я прилично для этого возраста сохранился (во всяком случае, когда последний раз брился, мне так показалось). В чём же дело?

– Солдатика нужно вперёд пропускать, – назидательно произносит кассирша, отдавая мне двугривенник сдачи. – Я всегда солдат пропускать стараюсь, если очередь не против!