“Я – церковь без креста!” – выкрикнул лет пять назад Юрий Шевчук, солист прославленной питерской рок-группы “ДДТ”, с приторчавшего от собственной свободы советского телеэкрана. В те дни надежды и недоверия, когда кровь приливала к вискам, а на душе становилось пророчески пусто, никому не пришло бы в голову понимать эту текстовку буквально. Церковь без креста – что тут долго объяснять, всё ясно и многократно повторено под серый дождь царапин вдоль кинохроники: 70 лет воевали, а оказалось – с самими собой, этот поезд в огне, и нам не на что больше жать, этот поезд в огне, и нам некуда больше бежать, эта земля была нашей, пока мы не увязли в борьбе, она умрёт, если станет ничьей, пора вернуть эту землю себе… А Юра Шевчук – церковь без креста. Куда уж ясней.

Но вдруг в июне 1992 года на площади Франции в Иерусалиме вознёсся гигантский щит с кроваво-красным изображением храма Василия Блаженного без крестов на куполах (мешковина, белила, масло), и текстовка ДДТ стала явью. Ибо нездешнего вида декорация извещала как раз о приезде в Израиль Шевчука. Вернее, о “Неделе Москвы в Иерусалиме”, на которую собрались со всей России лица из нашего прошлого – от рафинированных абстракционистов и плечистых арт-дилеров до волосатых рокеров, вальяжных киношников с красными от темноты глазами и красного же армейского хора цвета хаки.

“Дожили”, – сказал израильтянин по имени А., оторвав глаза от щита на площади Франции, и другой израильтянин по имени А. с ним полностью согласился. Но после этого они исправно созвонились с отделом культуры муниципалитета и нарыли аккредитации на всё, что там было, – на вернисаж Штейнберга в Доме художников, на просмотр “Гардемаринов” в Синематеке, на “ДДТ” и “Алису” в Брехат ха-Султан и на фольклорный ансамбль “Русская песня”, а на Лёшу Романова из “Воскресенья” в Центре культурных евреев пошли без всякой аккредитации, осведомившись, почём поёт ночная птица, и узнав не без удивления, что вход свободный…

Левый писатель Амос Оз, кажется, первым сказал пару лет назад, что мы украли у них государство. Не в том смысле, что мы – вонючие русские, или уголовники, или проститутки, или много пьём, как можно тут иногда услышать (а можно и не услышать, если не иметь болезненно обострённый слух и не ловить подобное в воздухе). Не в том смысле, что мы припёрлись, получили льгот на миллиарды, накупили себе бытовой реактивной техники и уехали обратно, увозя национальное богатство. А просто в Государство Израиль, которое Амос Оз и его односельчане привыкли считать своим личным, понаехали социально далёкие, от которых не приходится ждать, что они подпоют “Интернационалу”, выйдут к Стене Плача махать флагами в Первомай, включатся в братоубийственную борьбу за мир или поедут с песнями в далёкую Кфар-Манду создавать киббуц по выращиванию серпов и молотов. Короче, не те люди, не наши. И в очень большом количестве.

Действительно, количество такое, что есть чего стыдиться. Четыреста, говорят, тысяч за три года. Селимся кучно, даже без направляющих указаний министерства абсорбции. Бывали вы когда-нибудь в Гило? Или в Кирьят-Йовеле, на улице Штерн, под вечер?

– Вообразите, Жорик, эти бляди сняли с меня сорок процентов мас-ахнасы![32]

– А вы их птором, Алла Сергеевна, птором, они таки живенько вам всё вернут…[33]

– Как же, вернут, ироды… Последнее отберут!

Ходим в специальные магазины, куда без голубой книжечки даже поглядеть не пускают. Одной прессы на языке, недоступном Амосу Озу, пишем и читаем, по нескромным подсчётам, миллион экземпляров в неделю. Недослышанное с семи до семи по РЭКА досматриваем в девять по “Актуальности”, а после того переключаемся на Останкино и до отбоя имеем культурный досуг без “Сохен самуя” и “Зеузе”. Создаём союзы выходцев и выходок, в каждом офисе и банке имеем своего человека, и человек этот не всегда понимает про офис, в котором работает, но всегда понимает про нас. С Содружеством имеем такие живые и непосредственные связи, что можем рассказать много новенького его Превосходительству А.Е. Бовину о положении дел в представляемой им федерации. Например, почём там сегодня доллар, сколько дают и просят за квадратный метр полезной площади в Кузьминках и что нужно везти туда/оттуда в текущем квартале.[34][35]

Так что, может быть, государства мы у Амоса Оза не крали, но жизнь четырёхсот тысяч в массе построена вполне экстерриториально, не хватает лишь флага, границы и КПП с таможней. Браки с аборигенами – редкость, случаются не чаще, чем на доисторической – с иностранцами. Как написано на знамени партии Моледет: “Они – там, мы – здесь, и мир Израилю!” Правда, написано не про алию, а про арабов, но принцип подмечен верно. Сегрегация бытовая, культурная, экономическая и коммунальная – колючая проволока не натянута, но звуковой барьер почти непробиваем.

В такой недвусмысленной обстановке желание единиц оказаться поверх барьеров, слинять из гетто и раствориться в местной среде чем сильнее, тем несбыточней. Один женится на киббуцнице и плодит детей, не знающих русскому языку. Другой подписывает “кеву” и годами кутается в салатное, украшая семейные торжества статным видом и флорой погон. Третий возвращается в ответе и, почернев, надолго пропадает из поля русскоязычного зрения. Четвёртый растворяется в сахарных кубах Еврейского университета и даже не оборачивается потом с высоты горы Смотрящего (Скопус, ха-Цофим) на оставленный Вавилон вдоль стен Градшалаима. И сам я им неизлечим.[36][37]

…Но проходит несколько световых лет в разомкнутом пространстве, и все беглецы проявляются в Центре культурных советских евреев, или на вернисаже культурных советских выкрестов проездом, или в какой-нибудь ещё тусовке ярко выраженного русскоязычного свойства. А подвижники и первопроходцы московского иврита, демонстративно углубившиеся в “Гаарец”, едва сойдя с трапа в Бен-Гурионе, сегодня либо двигают здешнюю русскоязычную прессу вперёд к рентабельности, либо, хуже того, пытаются “консолидировать общину”, из которой 5,45 % готово их для этого видеть в кнессете. Прощай, вересковый мёд ханаанского мифа. Здравствуй, не совсем шотландский король на зелёной поляне под стенами Старого Города. Наступают “Дни Москвы в Иерусалиме”, и выходим мы из-под камня, щурясь на белый свет, сколько нас там было: и старый горбатый карлик, и мальчик пятнадцати лет, и некто лысый в очках, похожий на Йоси Сарида. Это, если кто не понял, был наш групповой автопортрет. Мы, как выше сказано, дожили. До “Дней Москвы”.

Мы стареем, это неизбежно. Мы теряем лёгкость на подъём, спонтанность, чувство юмора; один из нас с ужасающей быстротой теряет волосы на голове. Мы всё меньше интересуемся женщинами и всё больше – хорошим обедом, желательно – за счёт заведения, кто бы им ни был. Былое презрение к деньгам постепенно сменяется бережливостью, граничащей со скопидомством: наших избранниц уже не ожидает ужин даже в дешёвой “Наргиле”. С трудом втягивая воздух в прокуренные лёгкие, безо всякого желания – по одной лишь обязанности, мы тащимся с ними, проклиная хамсин и безденежье, на прогулку по Старому Городу. Там мы отдаём последнюю дань романтике и читаем специально подготовленные для этой цели стихи: