– Ирония в том, что первый Виктор, из оригинального черновика, возомнил себя Примом, и перепечатал эту историю, создав болезненную копию. Он старался исправить ошибки автора, но вышло так, что совершил их еще больше. И тогда у нашего города Глёкнера стало не хватать еще одной части. И нескольких персонажей, хоть и не ключевых, но все таки. Потом за дело взялся следующий Виктор. Он почти довел рукопись до ума, но ему взбрело в голову переиначить изначальный сюжет, подарить счастье всем жаждущим… Он не знал, что сюжет нарушать нельзя. И тогда, от нашего города осталась только половина. А из Обскуры только часть. Четвертый Виктор так и не поборол свой страх белого листа. После его перепечатки наш мир больше не подлежит воссоединению, а изначальный сюжет книги уже забыт.

– А какой я… Какой я Виктор по счету?

– Восьмой. Или девятый. После твоего предшественника осталось не больше трех улиц и пара-тройка зданий. И не больше пяти персонажей.

– А как же моя жена… Я ведь помню Хеллу! Я ведь помню нашу жизнь, наш дом…

– Перепечатка сохраняет память. Тебе уж точно. Не было бы тебя – не было бы и книги. Если тебе так будет проще, Хелла была только в оригинале Обскуры. Первый Виктор решил избавиться от нее, но сохранил в памяти следующих себя любовь и привычку. Жестоко, согласна. Жестоко поступили со всеми, мой дорогой. Все предыдущие Викторы перепечатывали меня так, чтобы я не могла забыть всего, что происходило раньше. Я как хранительница знаний в этом мертвом городе. Все остальные, хоть раз, но менялись.

– Но люди на улицах… Я их видел!

– Это не люди, – вздыхает Бретта, переводя взгляд на дождь за окном, – Это упоминания автора. К примеру, написал Прим, что на улице прошел человек, но не раскрыл его, не описал толком, и на наших улицах появился тот, кого ты видел в окне. Мы их зовем контурами. Или очерками. Они разные бывают. Есть точные копии людей, даже разумные. А есть… впрочем, лучше не будем об этом. Но на будущее запомни – эти твари опасны. Лучше к ним не подходить. Все здесь существует только потому, что последний Виктор это успел написать. Вот и приходится довольствоваться зеленым чаем, да сигаретами. Хоть этого в избытке. В прошлом черновике Виктор упомянул алкоголь. Но какой не уточнил. Открываешь бутылку, а там – буквы.

– Буквы в бутылке? – спрашиваю я, почти по слогам, – Буквы в бутылке?

– Тебя только это удивляет? – спросила Бретта возмущенно, – Тебя не смущает, что мы лишены даже нормального хода времени, скачем из прошлого в будущее и наоборот. Не знаем, что уже произошло, а что только будет. И все в этих буквах. Или ты думаешь, что в нашем мире все состоит из плоти, крови, камня и кости?

– Нет, но буквы…

– Ты же видел светофор на углу? Или часы в кармане пальто? Да, трое до тебя показывали мне эту штуку. «Re» вместо цифр и стрелок. Тут хоть смысл есть, послание тебе от самого себя. Это сокращение от слова Reply. Указывает на то, что письмо является ответом на предыдущее, с этой же темой. Все связано с буквами, все из них состоит! А из чего, как ты думаешь, может быть создан книжный мир, и вся книжная вселенная?

– В прошлый раз я сказал, что ты сумасшедшая сука, Бретта, – хрипло говорю я, задыхаясь от злости, – И сейчас я скажу, что ты…

На прекрасном лице девушки мелькает зловещая улыбка.

– Если я за что-то и благодарна тем, кто был до тебя, Виктор, так это за то, что они никогда не забывали перепечатывать мои шрамы, – произносит она тихо. Ее руки ловко разматывают шарф на шее быстрыми точными движениями. Это происходит так стремительно, что я не успеваю ее остановить.

– Смотри же! – возглашает она почти триумфально.

Горло девушки распорото, словно ножом мясника. Крови давно уже нет, но разрез вгоняет в ужас. Вместо шрама – только ряды беспрестанно сменяющихся черных букв, выскакивающих одни за другими. Гласные, согласные, они мелькают так быстро, что я не могу их разглядеть. Только одно слово, точно посредине остается неизменным. Шрифт выбран крупный. Напечатан… нет, вбит, прямо в центре чудовищной раны. Одно короткое слово.

– Боль, – читаю я едва слышно.

Бретта завязывает шарф, закуривает сигарету, несколько мгновений смотрит в окно, после снова оборачивается ко мне. Она опять улыбается.

– Раз наш разговор так затянулся, может, выпьем еще зеленого чаю?

Дождь закончился ближе к утру, когда тяжелое бархатное небо, укутанное серыми валами туч, посветлело, и стало шелковым. Недалеко от кофе, где мы коротали ночь, прямо над головой виднелся неровный рваный шов, с которого свисали оборванные нитки.

– Один из Викторов был очень поэтичен, – едко отвечает Бретта на мой вопрос, – Вот он и напечатал, что небосвод сшили за одну ночь. Обскура все понимает слишком буквально. Пара персонажей тогда попытались выбраться отсюда, хотели посмотреть, что снаружи. Даже распороли облака, как видишь. А внутри – только солома, да буквы. А под ними – бетон. Кажется, Юргенс не вынес этого и повесился на одной из ниток. Его хорошо отсюда было видно.

– Так здесь можно умереть?

– Можно, – говорит Бретта, словно удивляясь моей наивности, – А что толку? Умрешь сегодня – завтра проснешься с газетой под дверью. Или новый Прим тебя перепечатает. Обскура слишком любить своих персонажей, чтобы просто так их отпускать.

– А что за газета под дверью? – снова спрашиваю я.

– Когда Прим перепечатывает книгу, персонажи не знают об этом. Только наутро, вот, встанешь, а на пороге лежит газета с твоей рекламой «Острова Чудес». Кто ее разносит – черт его знает. Газета – плохой признак. Понимаешь, после перепечатки теряется часть тебя самого. У кого-то внешность меняется, у кого-то привычки, а у кого-то память. А кого-то в книге нет вовсе. Он становится контуром, или просто перестает существовать. Меня перепечатывали только один раз, но и этого хватило.

– И что же с тобой произошло? – я чувствовал, что она не хочет говорить, но этот вопрос напрашивался сам собой.

– Я не помню, почему я всегда просыпаюсь в этом кафе, – холодно отвечает Бретта, открывая дверь на улицу, – Всегда одна, всегда в одном и том же месте. Я не помню своей истории. Только знаю, что я совершила что-то очень и очень плохое. Зачем и что именно мне неизвестно. Сюжет поменяли, а твои предшественники не слишком щепетильно раскрывали персонажей. Так, стоп. Ох, дьявол, и правда, смотри.

Она указывает на размокший от дождя рулончик газеты, подоткнутый под дверь. Моя фотография начинает вызывать приступы тошноты – так часто я ее вижу в последнее время. Газета объемная – не меньше двадцати страниц, но все они, кроме заглавной, засыпаны сором из бессмысленных букв, напечатанных, вдобавок, разными шрифтами.

– Значит, нас в очередной раз перепечатали, – произносит Бретта будничным тоном, бросая газету на стол, – Интересно, кого не стало в Обскуре на этот раз? Может этого дурака на заправке? От него все равно смысла никакого. Надо взглянуть, что теперь творится вокруг. Не сидеть же вечно в этой дыре.

На улице свежо, дышится свободно и легко. Даже вся нелепица Обскуры показалась мне не так абсурдной, какой казалась этой ночью. После дождя слишком сыро, и я никак не могу справиться с дрожью, когда мы выходим из кафе на пустующую дорогу, недалеко от небесного шва.

– Утром контуров почти нет, – доверительно сообщает мне Бретта, деликатно беря меня под руку, – Они появляются ближе к ночи, под дождем, а дождь прописан во второй половине дня. Если, конечно, прошлый Прим не придумал чего поинтереснее. Но это маловероятно. Чаще всего, примы перепечатывают куски старых черновиков, добавляя что-то от себя. Поэтому наш окружающий мир состоит из разных частей, часто плохо друг к другу подогнанных.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.