Даже правительства все чаще обращают на это внимание. «Всемирный доклад о счастье», в котором оценивается, насколько чувствуют себя счастливыми жители 156 стран, был впервые опубликован в 2012 году, и с тех пор ежегодно ожидаются новые отчеты. С 1970 года небольшое королевство Бутан, расположенное в Гималаях, ставит своей целью повышать не валовой национальный продукт, а валовой национальный уровень счастья. Всюду, куда бы вы ни посмотрели – статьи в журналах, книги, рекламные и маркетинговые кампании, научные исследования, – все посвящено этой теме. Можно смело сказать, что сегодняшняя эгалитарная концепция счастья «будь-счастлив-сейчас» превратилась в одержимость, погоня за его достижением превозносится не только как право каждого человека, но и как его личная ответственность.
Образованное от английского слова «hap», что переводится как «удача», «счастливый шанс», понятие «счастье» больше относилось к подарку судьбы, когда удавалось какое-то дело, счастливому случаю, а не к внутреннему состоянию человека[30]. В итальянском, шведском и многих других европейских языках изначально «счастливый» означало «удачливый». Также и в финском слово «onnellisuus» – это однокоренное слову «onnekkuus», что в переводе «быть удачливым». Немцы подарили миру слово Glück, которое до сих пор означает и «счастье», и «шанс». В контексте этих изначальных определений счастье понималось больше как неожиданная удача, которую вы не могли контролировать; это лежало в руках богов, или судьбы, или, как говорил монах в «Кентерберийских историях» Чосера[31], в руках Фортуны: «И вот Фортуны колесо вертИтся вероломно/Из счастья низводя в печаль»[32].
Фортуна, с заглавной буквы Ф, была деянием руки Бога, мистической силы, полностью независимой от действий человека или его эмоционального состояния. Этот акцент на внешних обстоятельствах отражал этап развития культуры, когда людей гораздо меньше нашего интересовали их внутренние чувства[33].
На протяжении семнадцатого и восемнадцатого веков понятие счастья начинает постепенно эволюционировать из внешнего преуспевания во внутреннее чувство или состояние человека[34]. Когда третий президент США Томас Джефферсон писал свой знаменитый параграф «Декларации независимости» о «жизни, свободе и стремлении к счастью», то в «счастье» он вкладывал значения процветания и достатка. С тех пор счастье более или менее стало обозначать позитивное внутреннее чувство или стремление проживать жизнь позитивно.
Вместе с появлением нового определения счастья произошел еще один важный сдвиг: мы пришли к идее, что люди должны быть счастливы, что счастье – это то, к чему стоит стремиться в жизни[35]. Поначалу счастье признали целью общества, как это было, например, законодательно закреплено в «Декларации независимости США». Но начиная с 1960-х годов западные общества стали все больше воспринимать счастье как личную цель человека и его ответственность. На деле быть счастливым стало социальной нормой и самоочевидной целью жизни[36]. Мы хотим быть счастливыми, потому что наша культура говорит нам, что мы должны быть счастливыми. Мы усвоили мораль, согласно которой нравственность человека обуславливается тем, насколько человек хорошо себя ощущает. Счастье превратилось в священную корову нашего века, идеал, к которому каждый из нас должен стремиться.
Но вот какая штука: счастье – всего лишь чувство[37]. Это изобилие положительных эмоций или общее чувство удовлетворенности условиями жизни или впечатлениями от нее. И хотя, конечно, приятнее получать позитивные впечатления от жизни, нежели негативные, само по себе счастье не гарантирует устойчивого чувства осмысленности, равно как и не позволяет избежать чувства экзистенциального дискомфорта.
Во многих частях света счастье не ставят на пьедестал. Однажды у меня была длительная дискуссия на эту тему с одним китайским профессором психологии, который объяснил мне, что для поколения его родителей понятия личного счастья вообще не существовало. Наоборот, отсутствие индивидуального счастья считалось почетным. Это означало, что человек жертвовал собой в пользу семьи или нации. И такая жертвенность воспринималась как нечто более ценное, чем эфемерное чувство счастья.
Подтверждением этого служит исследование 2004 года, где бакалавров из США и Китая попросили написать небольшое эссе на тему «Что такое счастье?»[38].
Большинство американских студентов подчеркивали важность счастья как основную цель в жизни, в то время как в работах китайских студентов не было никаких заявлений о счастье. Таким образом, первое, что необходимо подчеркнуть, счастье – цель не самоочевидная, его важность разнится от культуры к культуре.
Второе – иметь счастье в качестве своей жизненной цели может оказаться контрпродуктивным, поскольку уменьшит ощущение счастья, которое у вас уже есть. Эрик Вейнер[39] брал интервью у женщины по имени Синтия для своей книги «География счастья»; в свое время она хотела выбрать место, чтобы осесть там, и для этого взяла карту, чтобы вычислить, где она будет счастливее всего[40]. Она хотела жить там, где богатая история, хороший выбор еды, недалеко от природы, лучше всего вблизи гор. В конце концов она выбрала Эшвилл в Северной Каролине, небольшой город, который, тем не менее, имел богатую историю, был окружен горами и природой. Но когда Вейнер спросил Синтию, считает ли она Эшвилл своим домом, та заколебалась. Эшвилл отвечал многим ее пожеланиям, но все еще, по ее мнению, не был для нее оптимальным. Она продолжала искать. Прожив в Эшвилле три года, она все еще считала его «временным жилищем». Вейнер пишет, что это «проблема со всеми летунами-гедонистами наподобие Синтии и многими из нас, американцами, в нашем бесконечном поиске счастья. Мы можем быть счастливы сейчас, но наступает завтра и с ним новая возможность найти лучшее место и лучшую жизнь. Поэтому другие варианты никогда не убираются далеко. Они остаются на столе. А мы никогда не прикипаем ни к чему основательно». Он продолжает: «Я думаю, что это довольно-таки опасная штука. Мы не сможем полюбить место или человека, если одной ногой мы всегда стоим за порогом»[41].
В своем желании получить наибольшее количество счастья из каждого жизненного обстоятельства люди, которых опрашивал Вейнер, не могли посвятить себя полностью хоть чему-нибудь, отдаться этому, принять на себя обязательства, и в конце концов они теряли способность просто наслаждаться жизнью. И это отнюдь не единственный пример того, как погоня за счастьем может оказаться контрпродуктивной. Психологические исследования показывают не только то, что люди, полностью посвятившие себя достижению максимального уровня личного счастья, в конце концов меньше всего наслаждаются жизнью[42], но также и то, что исключительная концентрация на личном счастье может навредить дружеским связям, которые зачастую и бывают тем самым источником счастья[43]. И наконец, превалирование культурной нормы, что каждый должен быть счастлив, усложняет для нас задачу достойно справляться с неизбежными несчастливыми моментами нашей жизни[44]. И тогда чувствовать себя несчастным превращается для нас в двойное бремя: мы не только ощущаем себя несчастными, мы также испытываем вину за то, что нам не удалось жить в соответствии с культурной нормой, которая требует от нас быть счастливыми.
