Я почувствовал, что промок насквозь, и начал дрожать. Но заставить себя отойти от окна новоявленный громовержец уже не мог.

Наконец грохот обвалился за край горизонта. За границу разбухшего от воды круга, в самом центре которого мы находились сейчас. И я увидел – я всегда лучше вижу во тьме, не отвлекают детали, – увидел, как высоко над нами сияющая серебристая изморось повисла, не достигая земли.

… сильнее вод многих, сильнее волн морских…

Мутные ливневые волдыри все быстрее взбухали на подоконнике. Дышать было удивительно легко, и гулко стучала кровь в висках. Я украдкой взглянул в глаза Лиз. Даже в полной темноте они сейчас светились от нежности. Затем снова повернулся к окну, высунул голову наружу и замер совсем счастливый, ощущая, как холодные тяжелые нити струятся по щекам, оплетают лицо. Очистительная гроза, которую, сам того не осознавая, я ждал все эти три месяца после отъезда Ани. И теперь вдруг почувствовал, что жизнь моя становится больше, приобретает какой-то новый и мощный объем.

Со страшной скоростью проносились над крышами тучи, в которых появлялись иссиня-белые молнии. Столица Новой Англии погружалась в пропитанную ливнем ночь. Вокруг нас в темных сухих комнатах лежали сейчас миллионы спящих тел, укутанных в белые простыни. Огромные неподвижные куколки, они никогда не превратятся в бабочек, никогда не взлетят.

Переливающаяся цветными отблесками вода выгибала линии улиц, контуры крыш, узкие вскрики зияющих звонниц в центре города, колокола, их вывалившиеся наружу черные языки. Под ее глухой речитатив ожили, наполнились гудением по углам двухэтажного дома напротив водосточные трубы. Вознесенный над землею блестящий квадрат залитой гудроном крыши стоял на четырех урчащих водопадах. Косо торчавшие на волнах серые телевизионные тарелки были спущенными парусами. И тоненькие кресты антенн, усеянные изумрудным блеском, мерцали в завывающей тьме ночи, исхлестанной мокрым ветром, как мачты пиратских кораблей, потерпевших крушение в бушующей вокруг воде.

Слепящий негатив огромного дерева повис на мгновение высоко над городом, и сквозь него хлынул поток света с другой стороны. Ослепительно белым по ослепительно черному ударила мне в зрачки новая изломанная молния. Сорвала с Лиз покрывало темноты, и я снова увидел ее всю. Обрывок ливня, зацепившийся за край крыши, шмякнулся на асфальт. Опять загрохотал каток в растрескавшемся небосводе, и где-то в дальнем конце улицы завыла полицейская сирена.

Как только исчезло небесное дерево, стена прижавшихся друг к другу домов, поросших мутными водорослями неоновой рекламы, приподнялась в воздух и начала распадаться на отдельные здания. Слой мглы между домами и землей растекался во все стороны. И вот уже в окоем, ограненный окном помощника прокурора, начинают вползать по внезапно расширившейся улице остроугольные чудовища соседних домов вместе с прилипшими к ним по бокам стальными слизнями неподвижных автомобилей.

Обмотанные проводами металлические чудовища с лоснящейся шерстью, вырастая на глазах, надвигались со всех четырех сторон, неспешно и неумолимо. Желтое свечение их округлившихся, неожиданно ставших похожими на иллюминаторы окон, разгоралось все ярче и ярче. Шли они боком, хищно выставив смертоносные, отполированные ливнем углы, словно темные ледоколы в бушующей прямоугольной реке, что еще совсем недавно была улицей. С низким густым ревом шли они за своим флагманом, слепым пятнадцатиэтажным зданием бостонского муниципального суда, расплющивая чавкающее месиво асфальта и проросших в нем странно изогнутых стеблей, на которых раскачивались мутные белесые плафоны. Закрученный в спирали пар струился из лихо заломленных труб. Темные птицы воздуха с карканьем кружились высоко над крышами. И бесконечно длинные цепочки желтых огней тянулись сквозь внезапно набухшую озоном ночь в кильватерах колонн темных ледоколов. А в рулевой рубке флагмана угадывалась коренастая фигура Ричарда в зюйдвестке.

Чистый и пустой, ставший вдруг намного моложе себя самого, я стоял между небом и землей, запрокинув голову и расставив ноги, и слушал, слушал всем своим голым телом – каждой клеточкой кожи, от ступней до темени – грозовое шуршание воды. Кусок ливневой пелены прилип к лицу. Прорези для глаз и рта были слишком узкими. Любое движение оглушительным шорохом отдавалось в наполненном кровью затылке. Рядом со мной, крепко держа за руку, стояла моя женщина в тонкой блестящей кольчуге из чешуйчатых отблесков. Она покачивала лицом в такт какой-то музыке, звучавшей внутри.

Под барабанный бой капель – или это мое запинающееся сердце сейчас так стучало? – невидимые водопады утробно урчали в железных трубах. Зигзаги трещин вспыхивали теперь со всех сторон. Небо с грохотом раскалывалось на гигантские куски и сразу срасталось снова в сплошной черный купол. Вздувались, лопались нарывы в асфальте. Поднимались в воздух одинокие лунные фонари, запрокидывали назад свои круглые раздувшиеся головы-плафоны на изогнутых шеях и плавно опускались. Темнота возле них была густо заштрихована дождем. Медленные волны шли под землею, увлекая за собой таранящие толщу ночи здания-ледоколы. И не было конца светопреставлению в переполненной влагой Вселенной.

Когда небесные вспышки ослепляли их, ледоколы замирали и не мигая таращились на нас своими воспаленными, остекленевшими глазами-иллюминаторами. Но флагман продолжал неумолимо ползти навстречу утлой шатающейся шлюпке, где, взявшись за руки, стояли мы, Грегори Маркман и Лиз Лоуэлл, двое спасшихся от кораблекрушения новых влюбленных внутри ледяного ливня и ночи. И я, Ответчик, впитывал их наполненное сырою известкой дыханье.

В проводах, которыми флагман был обмотан, вспыхивало потрескивающее электричество. Багровой желчью, еле сдерживаемым бешенством полоскался в их незрячих иллюминаторах жидкий огонь. В угловых окнах появились неподвижно стоящие плоские люди, похожие на фанерные мишени, что выставляют около горящих факелов на ночных стрельбищах. Когда молодых солдат учат убивать…

(Бостон, 28 сентября 1991 года)

Утро наступило гораздо позже положенного. Лиз стоит, нагнувшись над своей супружеской кроватью, и с каким-то блаженным, недоверчивым выражением смотрит на спящего в ней молодого мужчину. Волосы заколоты кверху. На ней лишь одна моя короткая рубашка, наброшенная на плечи, как пелерина, и застегнутая на верхнюю пуговицу.

Потом она признается, что очень боялась моего утреннего взгляда. Выгнала бы тут же, никогда бы больше со мной не встречалась, если бы заметила хоть каплю разочарования.

Из пяти моих чувств как всегда первым просыпается обоняние. Просыпается от слабого запаха мандаринов. Вслед за ним солнечный луч осторожно входит в ресничную щель. Поеживаясь от удовольствия, приоткрываю глаз, вижу совсем близко над собой ее незнакомую настороженную улыбку, тоненькие морщинки вокруг глаз и сразу понимаю, что проснулся в точности там же, где и уснул. Секунду Лиз придирчиво изучает мой одноглазый заспанный взгляд, и все ее страхи исчезают.

– Грегори, вставай же наконец. Сколько можно спать! – Она пытается привлечь мое внимание, размахивает растопыренными пальцами, будто просушивая только что накрашенные ногти. Тягучая медовая нежность ее голоса тут же обволакивает мое еще не полностью проснувшееся тело. – Грегори Маркман, rigorous marksman, – пробует она на слух, немного утрируя свой бостонский акцент – что-то от сурового стрелка, натягивающего тетиву. Английского у меня не хватает, чтобы понять сразу каламбур, и я наугад улыбаюсь ей навстречу. – Нет, лучше буду просто называть тебя Ответчиком. Вставай, Ответчик. Кофе подано.

Еще почти ничего обо мне не зная, она нашла правильное имя. Задавали вопросы, и я отвечал. За каждое сказанное слово. За каждое невыполненное обещание. Так сложилась моя жизнь в России, в Америке. И не я ее так сложил… сложения вообще у меня в жизни было гораздо меньше, чем вычитания… Удивительно, что она почувствовала… Ведь и сам уже называл себя так еще в прежней жизни.