– Может, мы могли бы выпить чашку кофе? Я рассказал бы подробнее о своей просьбе.

Лиз, не отрываясь, смотрит на меня, точно предлагает читать по своим сияющим распахнутым глазам. Во взгляде что-то, чего не было в словах. Танцующий отблеск, будто в глубине вспыхнул костер.

– Уверена, вы выиграете свое дело.

– Не знаю…

– Ни один здравомыслящий судья, увидев вас, не поверит, что вы способны преследовать беззащитную особу или угрожать ей… Ну что ж…

У меня вдруг возникает чувство, что правильно ответил на очень важный, хотя и не заданный вслух вопрос.

Мы сидим в маленьком, всего на три столика, кафе напротив здания суда. Уютная струйка пара восходит от чашки, прижатой к ее полуоткрытому рту, вьется вокруг оживленного, усеянного еле угадываемыми веснушками лица. Я замечаю сдвоенный блеск распухших, немного вывернутых наружу губ, длинную холеную кисть, бледные вены на тыльной стороне ладони. Голубая англо-саксонская кровь струится по тоненьким сосудам под загорелой кожей.

И все настойчивее подбирается вкрадчивый запах ее духов. Узкий раскачивающийся мостик над пропастью шириной в Атлантический океан. На другом его конце неожиданно оказывается наша комната на Чайковского. В одно мгновение проношусь по этому мостику, распахиваю дверь и вижу сверкающую елку, проросшую из снежной, усеянной иголками ваты на полу. Высоко над блестящими невесомыми шарами, над разноцветными парафиновыми свечками, прямо под венчающей ее серебристой звездой – два огромных мандарина, от которых исходит этот запах! Когда в середине января осыпавшееся, потемневшее дерево отец унесет во двор, каждый из близнецов – нам тогда еще не было и семи – получит по засохшему мандарину. И нет на свете ничего вкуснее…

Она отодвигается, откидывается на спинку стула. Легко закидывает ногу на ногу. Внимательно следит за моим лицом. (Может, ей нравится, что поглядываю на ее ноги?

Мне трудно говорить с этой почти незнакомой женщиной. Ловлю себя на том, что пытаюсь отвечать на вопросы как можно подробнее. В голосе что-то очень мягкое, очень влажное.) Нет, нельзя чтобы она с самого начала понимала, что происходит. Надо придать разговору более сухой, более деловой тон.

– Адвокат еще не раз понадобится, – пробухтел мой выжатый и вывернутый на просушку голос. – После этого процесса бракоразводный предстоит. А бывшая жена в Россию вернулась. Так что будет непросто… Хотя делить нам почти и нечего…

Прозвучало довольно прямолинейно, но нужно же было сообщить, что не женат.

В этот момент я замечаю, что влажное появляется не только в голосе и подмочена у меня не только репутация. Смотрю вниз и понимаю, что опрокинул на себя остаток воды из стакана. Вокруг взбухшей ширинки огромное мокрое пятно. Пытаюсь незаметно натянуть на колени скатерть. Ложечка звякнула о край чашки, и немного кофе из чашки Лиз выливается на блюдце. (Вот ч-черт! Надо же, как не везет!) Но она улыбается, не подавая вида.

Неуклюже спотыкаясь на каждом слове, будто перевожу себя с другого языка, рассказываю о процессе. Я слегка робею перед этой женщиной, перед ее красивым холеным лицом, безупречным бостонским акцентом. Временами она кажется знаменитой киноактрисой, случайно оказавшейся здесь и неожиданно согласившейся выпить со мной чашку кофе. Но Лиз слушает увлеченно, явно переживая за меня. В благовоспитанной даме проступает что-то от весьма энергичной социальной работницы. На меня обрушивается масса полезных советов – только не вздумайте сами защищать себя, судьи этого не любят, может плохо кончиться… имена адвокатов, как с ними разговаривать, сколько им платить… Произносится это без остановки, на одной некончающейся тревожной белозубой улыбке. И звучание слов, их прихотливый прерывистый ритм еще важнее, чем то, о чем она говорит.

Мой намагниченный взгляд скользит по шевелящимся губам. И оторвать не удается… Как видно, он начинает припекать, и Лиз осторожно слизывает его кончиком языка.

Полуприкрытый желтым металлическим веком рыбий глаз лампы, вделанной в потолок над нашим столиком, вспыхивает и становится темным. Лиз, накренив чашку, рассматривает кофейную гущу. Опускает тяжелые от туши веки, и то, что секунду назад было глазами, наполняется непроницаемой золотистой синевой.

– Хотите, я Ричарда попрошу? Он возьмет себе ваше дело.

– Нет, что вы! Не надо! Уверен, все устроится, все устроится, – смущаясь и удивляясь своему смущению, бормочу я ее губам.

Что другое, а видеть себя со стороны я всегда умел. Давно понял, что зрителем быть легче, удобнее, чем участником.

Маленький горнист в голове уже зовет на построение давно вымуштрованные фразы. Равнение на ее глаза. Но в последний момент все снова путается и взбунтовавшиеся слова разбредаются кто куда: я побаиваюсь. Есть в ней что-то заставляющее быть осторожным. Слова возвращаются медленно, поодиночке. Долго и беспорядочно их перетасовываю. Пока наконец, не переводя дыхания и немного заикаясь, не выпалил:

– Мне… мне очень хочется… пообедать… пригласить вас пообедать… со мной… – произношу это совершенно вслепую и так громко, что на нас оборачиваются. А потом, уже гораздо тише, словно разговаривая с самим собой, недоуменно и совершенно искренне продолжаю: – Но я не знаю… не знаю, как это сделать…

Я что, на самом деле проговорил все вслух, а не просто подумал? Идиот… все испортил!.. За все эти годы, прожитые в Бостоне, американскими способами знакомства с женщинами я так и не овладел. Здесь это иначе и гораздо сложнее. И не только из-за языка… Еще одного шанса произвести хорошее первое впечатление у меня уже не будет.

Но уже через минуту чувствую, что согласится. Лицо ее заливается мягкой краской. Снова эта странная смесь беспомощности и непоколебимой уверенности в себе.

– Вы действительно этого хотите? – Обнажает она свои глаза и, приоткрыв рот, сдувает со лба каштановую прядь. Бросает недоверчивый вопросительный взгляд. Точно взвешивая, не ошиблась ли. (Интересно, сколько ей лет?) Где-то в глубине ее губ зарождается блуждающая улыбка. – Мне бы тоже хотелось! Надо уходить… – Протягивает руку с полуопущенной, будто для поцелуя, холеной кистью. – Ричард завтра уезжает на три дня в Вашингтон.

Я давно уже привык не верить себе. Но тут невозможно было ошибиться. Это даже не приглашение, это откровенная просьба.

(Бостон, 26 сентября 1991 года)

Умный приятный бас рекомендованного Лиз адвоката. Рассказываю свою историю. Но всего через пару фраз поперхнулся, наткнувшись на глухую тишину на другом конце провода.

А вдруг тот не верит? Уж больно глупо звучит. И даже не пытаюсь его убедить. Думает, может, все-таки было что-нибудь? Честно говоря, я и сам бы засомневался, если б такое услышал.

Наконец бас подает первые признаки жизни. И я, Ответчик, понимаю, что все это время слушал он внимательно, вопросы задает толковые, по существу. Уютно развалившись в трубке и голосом, никаких сомнений не вызывающим. Что-то очень располагающее в манере говорить. Сразу хочется заключить с ним контракт. О чем угодно.

Бас тактично сморкается в знак глубокого сочувствия, вздыхает и после короткого молчания, сквозь которое проступает слабый шорох перекладываемых бумаг, объявляет, что сумеет заняться делом. Но, разумеется, после того, как получит задаток.

– И какого размера должен быть этот задаток? – неуверенно спрашиваю я.

– Пять тысяч. Мои услуги будут обходиться только триста в час. – Его глубокий сочувствующий бас становится еще более густым. Сейчас он уже не влезает весь в телефонную трубку. Накапливается внутри, и от этого непереваренного адвокатского баса у раздувшейся трубки начинается глухая отрыжка.

Мало того, что у человека неприятности, так еще будущий защитник как можно больше денег вытащить из него пытается! Как бы и от защитника защищаться не пришлось!