Деньги у них, запись-копия у Туффи в архиве, аккурат с другими, дядя ни о чем не скажет, и в полицию не побежит, а как он объяснит своей семье и фирме списание такой суммы в никуда — его проблемы. Джек улыбается только на улице, пройдя несколько кварталов от гостиницы, звонит подруге и любимому подельнику одновременно.

— Ну что дальше, дружок? — веселятся на том конце, звучно подпиливая коготки железной пилочкой.

— Устал как-то… — фыркает парень, растрёпывая пятерней отросший белый ежик на голове.

— Может тебе реально потрахаться уже с кем-то? — шутит довольная Туффи; ну конечно, у неё завтра шопинг по лимитированным коллекциям… Стерва.

— Иди нахуй, — вяло огрызаться Джек, — Заебался я играть этих шлюшек…

— Сам выбрал, — парирует безразлично девушка.

— Знаю. Но я хочу отдохнуть.

— Карибы? Мальдивы? Острова Греции… Италии? — перечисляет мечтательно Туф, зная прекрасно его вкусы, — Или Альпы? Нет? Опять Сибирь?.. Или же…

— Марокко… — устало, но твердо перебивает Джек, и слышно, как на том конце улыбка и веселье сходят на нет.

— Джек…

— Знаю. Отъебись. Я устал. Я в Марокко. Если не выйду на связь через три недели, вытаскивай меня. Но до тех пор пошла нахер, — и он кладет трубку, а после выкидывает и сотовый, через ещё тридцать метров. Туф ведь профи, отследит в пару минут, стервозина…

Джек правда заебался, Джек правда хочет пропить и прогулять все деньги, всю свою часть денег.

В Марокко он уже через день. Он прикрывается от яркого солнца, вдыхает пыльный глиняный воздух, смешанный с пряностями, специями и палящей жарой, и после полудня, остановившись в своей любимой гостинице, идет гулять по знакомым голубым улочкам, гладить кошек и сидеть возле фонтанов с мозаикой, слыша в пять вечера, как начинают молитву в мечетях.

Он не хочет думать нахуя и по какой такой дорожке он не туда свернул. Он просто хочет забыться, и отрывается. Он, наконец, не строит из себя глупую пустышку или невинного, но течного сученка. Он тот, кем был и будет — тварёныш, выживающий так, как хочет.

И Джек действительно отрывается, наплевав на всех. Он пьет дорогое вино, потом водку, потом текилу, он ржет на каком-то местном празднике, устроенном на террасе гостиницы, опять пьет, забирает у одной девчули газовый голубой шарф и повязывает на манер паранджи: покрывая голову и закрывая пол лица. Он смеется вместе с местными мужиками, делая вид, что нихуя не понимает, но на самом деле идеально зная их язык, он танцует под их свист и смех девушек на террасе, он вновь пьёт, только теперь абсент — богатым туристам можно всё, даже в такой стране. Он вновь пьяно ржет какой-то местной шутке, пьёт теперь ром, нетрадиционно закусывает солью с лаймом, хотя это больше для текилы и смотрит на тихое веселье тех, кто сидит за столиками под открытым марокканским небом. Уже поздний вечер, уже синее небо и лишь чутка оранжевое там, где заканчивается визуально город и начинается горизонт, повсюду огни, факелы, яркие всполохи которых отливают в красочной марокканской мозаике…

Джек упивается вусмерть, даже когда уже не лезет, но чувствует, что ему действительно хорошо. Его отпускает, ему не так липко… ощущать себя мразью, Джек заливает в глотку ещё что-то крепкое, а после блюет в женском туалете, поддерживаемый теми же девчонками, которые танцевали с ним рядом. Он им даже благодарен. Но ночь только начинается, у него дохуя денег, он идеален, он изящен, его здесь не воспринимают, как куклу, скорее, как богатого выродка или просто глупого подростка, который не умеет пить. И хотя бы этого ему хватает.

Звучат барабаны где-то на фоне или это что-то другое? Ещё какая-то музыка: этника, местная, красивая, плавная… Девушки тоже навеселе, все навеселе, но это не отрывная туса, это атмосферное единение с теплом и добрым весельем, когда можно побыть кем-то другим и просто расслабиться. Джек любуется собой в отражение зеркальных панелей у барной стойки; ему идет его льняной голубой костюм из брюк-шароваров и простой приталенной кофты с широкими рукавами, а ещё с этим шарфом, который все ещё на голове… это охуенно. Это почти не он. И Джек безумно счастливо лыбится, показывает бармену два пальца — повторить, и вновь что-то пьёт, уже кажется под одобрительные смешки и улюлюканье местных.

Всё обрывается и одновременно начинается в тот момент, когда он проходит чуть дальше от бара, вдоль балконной террасы, к столикам, где уже почти никого нет. Он думает, что нужно бы пойти спать, но ловит всего один взгляд, прежде чем протрезветь.

Сожаление, что потратил столько сил и пойла на то чтобы ужраться, незначительное, по сравнению с тем, как на него смотрят.

Болезненный комок душит и не позволяет нормально сглотнуть, а фраза — «убить и воскресить» — становится уже не философской, а вполне такой реально понимаемой и даже ощутимой.

Этот взгляд опаляет, заставляет подчиняться, заставляет ненавидеть, бояться и одновременно желать. Впервые Джеку самому хочется заплатить, чтобы ему тут же дали. И поганый полустон не срывается с покусанных пухлых губ только потому, что Фрост вовремя прикусывает себя, жадно оглядывая чужака во всем черном, но с пиздец нереальным ярким золотым взглядом.

«Хочу!!» — проносится в подкорке, и Джек, словно под дурью, медленно и загипнотизировано подходит ближе к столику, за которым сидит ОН.

Шальная мысль, что можно бы и поиграть, проносится слишком быстро, но не менее мощно во всё ещё одурманенном мозгу, и Джек почему-то соглашается, как последний дебил вспоминает себя, свои маски, и, едва запнувшись, словно он по-прежнему слишком пьян, направляется к этому странному чужаку.

Здесь все чужаки, но эта сука, эта опасная тварина, отличается даже от остальных: слишком нетипичный, слишком острый — коснись, заговори и тебе пизда. Таких Фрост обходит стороной, но в этот раз — как ебаный кролик, как к ебанному удаву — идет специально, даже позволяет нахальному румянцу затопить и так раскрасневшееся лицо, позволяет своим глазам заинтересовано блестеть… Но взгляд строит невинный, стесняется наигранно, когда понимает, что на него также неотрывно смотрят, наблюдают.

Парень сглатывает, едва улыбается, больше как похоже, что самому себе, и, наконец, подойдя к столику, за которым сидит этот охуенный мужчина, нагло присаживается, кокетливо улыбаясь; ведь он пьян, ему можно. Если всё пойдет по плану и на него клюнут, а то что клюнут Фрост и не сомневается, у него таки будет сегодня секс, и ещё какой! И, возможно, вновь много зеленых бумажек на утро…

— Вы ведь не против? — потупив взгляд, едва стеснительно лепечет парень, облокачиваясь локтями о край столешницы.

— Не думаю… — сухо, хрипло и повелевающе одновременно, и как так можно? Но Джек держит почти потрескавшуюся маску и не поднимает взгляда, точнее уводит его, словно любуясь огнем факелов за спиной мужчины; если бы не заинтересованность и некая игривость в нотках этого сексуального голоса, Джек бы бросил игру, но так лишь больше желает его заполучить.

— Но, кажется, слегка против… Это всё слишком для немя, простите… — парень усмехается, качает головой, будто он слишком ветреный, слишком пьяный и слишком о многом подумал, не рассчитал, — Не нужно было так нахально к вам подсаживаться…

Джек почти встает, сожалеюще улыбаясь, надеясь, что отработанный трюк сыграет и на этом… хищнике? Да, именно так! И это, как ни странно, срабатывает, да! Его ловят за руку, и теплые пальцы жестко перехватывают за запястье, заставляя вновь сесть обратно.

— Нет, я хочу чтоб ты остался, — на этих словах чужака Джек таки не выдерживает — вскидывает голову, смотря в хитрые желтые глаза и неуверенно спрашивает, строя из себя того же невинного и удивленного пьяного мальчика:

— Правда?

— Правда, малыш, — усмехается мужчина, так ядовито и довольно одновременно, он окидывает Джека нечитаемым властным взглядом и с язвительной мягкостью проговаривает: — Только давай договоримся, что в следующий раз ты придумаешь более охуенную игру, нежели просто развести крутого дядю на бабки? Тебе было бы проще сразу ноги раздвинуть, нежели так хуево со мной сейчас заигрывать, мой белоснежный мальчик…