«Наверное, она всё-таки не ребёнок. Может, лет семнадцать. Или скорее двенадцать – тринадцать?» – думает он.

Артём вежливо подвигается, и девушка садится рядом. Огромный колли пытается взгромоздиться ей на колени. Хозяйка и Артём не слишком удачно отбиваются. Собака, ничуть не обидевшись и, кажется, даже довольная результатом, садится у их ног. Всё кругом в отпечатках лап.

Артём думает, что чисткой тут не отделаться, придётся стирать. Стирать пальто, господи помилуй!

Девушка выуживает из кармана пачку сигарет и закуривает.

Артём смотрит на смуглую щёку в ярких капельках грязи, освещаемую огоньком, и с интересом спрашивает:

– Сколько тебе лет?

Девушка хохочет и кашляет дымом.

– Курить мне можно, если ты об этом.

Артём пожимает плечами.

– Интересно было. Он так тебя волочил… Я в первый миг подумал, что это пёс сказал «Извините».

– Она. Собака.

Девушка пару раз сосредоточенно затягивается и швыряет сигарету. Огонёк летит изящной дугой и, едва коснувшись земли, исчезает, потухнув.

– Ладно. Мне на работу пора. Увидимся.

Не дав Артёму времени толком попрощаться, встаёт и свистит псу.

– Увидимся, – растерянно говорит Артём им вслед.

Он сидит ещё немного на скамейке и думает, что завтра надо прийти сюда в это же время. Вообще, надо чаще здесь гулять. Приятные встречи случаются.

Потом Артём встаёт и с чувством чуть-чуть болезненной теплоты в груди идёт домой. В квартире он первым делом смотрит на часы и записывает время: «Шесть часов утра».

Затем варит кофе, громоздит на стол кипу Клаасовых газет и начинает их перебирать. Но интересуют его сейчас вовсе не похищения. Артём ищет адреса редакционных коллегий – нужна работа.

Как выяснилось, в Городе выходило всего три постоянных периодических издания. Самым забавным была «Искра», с восхитительной непосредственностью сочетавшая качества рекламного буклета и подпольной листовки. На одном развороте можно было видеть слева – рекламу продукции местного консервного завода, а справа – полные бутафорской ненависти слова о тяжком положении его рабочих и угрозы стачками и забастовками. «Искра» меня совершенно очаровала, и в ней я решил попытать счастья первым делом. Смущало только качество типографии – сколько они платят журналистам, если не могут себе позволить хорошей бумаги? Но, в конце концов, всё могло обстоять и совершенно иначе: как раз за счёт экономии на типографии «Искра» вполне могла выплачивать бешеные гонорары.

Следующим шёл «Еженедельный журнал», довольно пресное, но по-своему уютное чтение для благополучных бюргеров и домохозяек. К своему удивлению, рядом с рецептами пирогов и сплетнями о делах ратуши я обнаружил весьма странную рубрику «Лунатики». В ней – из номера в номер! – печатались письма читателей с забавными историями о том, куда и как они забредали во сне. То ли действительно многие в Городе страдали лунатизмом, то ли это был такой своеобразный юмор – оставалось неясным. В «Еженедельный журнал» я тоже решил наведаться.

Наконец, был ещё «Вестник ратуши» – тяжеловесное, самодовольное издание на плотной бумаге высшего качества, к сожалению, испачканной скучнейшими вестями с фронтов местной биржи и описанием политических дрязг. Туда я решил идти только в самом крайнем случае, если не удастся устроиться хотя бы докером.

Записав адреса редакций, я как мог отчистил пальто и, оставив его сохнуть, пожарил яичницу. За окном из влажной весенней ночи встал хмурый пасмурный день. Небо было практически белым, только с лёгкими мазками пепельно-серого. Казалось, острые крыши Города смотрят в пустую скучную бесконечность. Капель стихла – всё каким-то чудом успело растаять. Воспоминание о мокрой листве, таинственном свете фонарей и чёрном локоне, выглядывавшем из-под шарфа, стремительно меркло.

Выйдя из квартиры, я увидел под дверью лист бумаги, как видно, вставленный между створками. На нём было напечатано только имя: Маседонио Фернандес. Больше ничего.

Листок я аккуратно сложил и убрал в сумку – и отправился в «Искру».

Редакция располагалась на улице Фельдшерской, дом 1. Это было за каналом, на северной, удалённой от моря стороне Города. Здесь я ещё не бывал.

Пустой трамвай быстро довёз меня по серым улицам до набережной, носившей приятно-провинциальное имя «Ивовой».

Через узкий канал перекинут прямой деревянный мостик с медными шарами на ограде.

А берега как будто принадлежат разным мирам. С южной стороны, где я вышел – облицованная тёмным булыжником набережная и дома в серо-розовой гамме, покрытые чуть серебрящейся, навсегда въевшейся коркой морской соли.

С севера берега пологие, илистые, заросшие высоким тростником и кустарником. За голыми ветвями тёмные силуэты низких домов, железные крыши украшены флюгерами в форме петушков. А над крышами – бесконечное белёсое небо. Где-то далеко в небо уходит узкая и чёрная фабричная труба. Дыма нет.

Сам канал, безусловно, принадлежит северу: в тёмной воде весело кружатся палочки тростника, ветки и палые прошлогодние листья.

Прохожу по мосту, затем по старой брусчатке, вьющейся сквозь ивовые заросли, и выхожу на улицу. Дома здесь похожи на склады или казармы: низкие и длинные, из старого кирпича, с маленькими квадратными окошками. В окнах сиротливый белый тюль на чёрном фоне, в одном – яркое красное пятно герани. Мне всё это кажется грустным, и флюгера, поскрипывая, медленно поворачиваются в бесконечном голом холсте над головой.

Но, проходя по улице, я замечаю, что люди и здесь счастливы. Взрослых, правда, немного: старичок с папиросой, сидящий на лавочке у распахнутой деревянной двери. Молодая женщина с чёрными волосами и весёлым румянцем, несущая ведро с углем.

Но больше всего детей: всех возрастов, мальчики и девочки, все с длинными волосами и в самом разномастном тряпье. Они смотрят на меня настороженно, но в то же время с явным превосходством.

Тут я догадываюсь, что моя одинокая фигура на мосту – а может ещё и на той стороне набережной – была давно замечена дозорными. Я шёл под внимательными взглядами, и при моём приближении стихали игры и разговоры, а дети расходились по сторонам, пряча в карманы рогатки и перочинные ножики. А я шёл себе и не замечал. Улыбаюсь этой мысли – и тут же всё вокруг оживает.

С пронзительным хоровым – Уи-и-и-и-и! – трое мальчишек бросаются в погоню за светловолосой девочкой, длинные гривы всей четвёрки летят вслед за ними, как струи ветра. Ещё одна стая проносится мимо меня, обдавая дерзкими и холодными запахами талого льда и палых листьев. Где-то стучат в жестяной барабанчик, на улице вдруг появляются кошки, воробьи и кудлатый серый пёс.

Явление ворон более драматично – я не замечал их, пока, вспугнутые выстрелом из рогатки, они не взметнулись с кроны, возмущённо и угрожающе каркая.

Думаю, не затеяно ли всё это торжество ради меня, и иду дальше.

Улица называется «Красной» и действительно такова: красный кирпич стен, порыжелые от ржавчины железные крыши, на деревянных дверях и ставнях висят грозди сухой рябины.

Красная улица, если верить карте, пересекается с Фельдшерской. Прохожу небольшой импровизированный рынок (в деревянных ящиках – сверкающая чешуёй мелкая рыба, присыпанная солью и сухими травами, маленькие мороженые яблоки, чёрный хлеб) и выхожу на Фельдшерскую.

Улица начинается с мрачного закопчённого здания с сухим палисадником и чугунной оградой. На двери белая табличка с чёрными буквами – «Больница». Под неё заложено несколько ветхих желтоватых листков, дрожащих на ветру.

Сворачиваю, прохожу мимо. Следующий дом оказывается пронумерован седьмым. Мне нужен пятый. Оборачиваюсь – позади больница. И на торце действительно висит табличка «5».

Почему здесь располагается редакция «Искры»? И почему улица начинается с пятого дома?

Иду обратно, прохожу через палисадник, неуверенно стучу в дверь. На жёлтых листках за табличкой выцветшие чернила, мелкий убористый почерк. Дверь молчит так определенно, что становится совершенно ясно: она заперта, а дом пуст.