18

  Через какое-то время капитан появился в землянке в хорошем расположении духа; поздоровался первым со всеми одновременно, прикладывая руку к фуражке, и разрешил сесть и заниматься делами. Казалось, он глядел на всех одинаково весело и даже чему-то радовался, будто юные лица радовали его. Солдаты начали переглядываться, недоумевая; у всех появилась улыбка на лице, словно каждому предстояло сейчас какую-нибудь приятную новость из уст своего грозного начальника.

  Я тоже поддался общему настроению и обрадовался перемене в настроение капитана. Если так будет и дальше, то и в школу не грех отпроситься, чтобы сдать несколько зачетов, а то сто рубликов, которые выслал бедный отец, пропадут даром, да и не в этом дело, в конце концов.

  - Товарищ капитан, разрешите обратиться, - сказал я вдруг ни с того, ни с сего, а так, на струнах приподнятого настроения, когда всякая ерунда на ум приходит и хочется высказаться.

  - Пожалуйста, - ласково сказал капитан, - обращайтесь, я вас слушаю и очень внимательно. - Он даже повернул голову, как бы подставляя ухо под речевой поток своего подчиненного.

  - Когда вы собираетесь отправить меня на гауптвахту?

  - Вас на гауптвахту? Я уже передумал, и вы знаете...ну, об этом я скажу вам попозже, когда мы останемся только вдвоем.

  Солдаты, слушая внимательно этот разговор, подмигнули друг другу и быстро покинули помещение. Капитан и я остались вдвоем. Я напряженно ждал, устремив восторженные глаза на своего командира.

  - Да вы садитесь: в стоячей позе правды нет.

  - Да, да, в ногах правды нет, - вы правильно сказали.

  - А, черт, о чем же я, что я хотел сказать? А, так вот: в том, что я на вас ополчился, виноват сержант Шаталов. Он такой завистливый. Сам ничего не знает, не понимает, а другим завидует. Он на вас все время капал, капал, доносил, будто вы говорите всякие непристойные слова в мой адрес, в адрес своего командира и даже мою мать охаиваете. Я переведу его в другой полк и тогда... я, наверное, поставлю вас командиром. Как вы на это смотрите?

  - Как вы решите, так и будет. Но Шаталов...я ушам своим не верю. Неужели он может подсиживать, науськивать? а, может, недоразумение, какое произошло?

  - Да, да, вот именно может, - сказал капитан, приподнимая свой жирный подбородок. - Шаталов только с бабами хорошо справляется, вот они и наградили его сифилисом. Я давно махнул на него рукой. Теперь я думаю, а почему бы ефрейтору Славскому не стать командиром, вернее, заместителем командира нашего метео взвода? Ведь у вас все данные для этого есть.

  - Спасибо за доверие, товарищ капитан.

  - А пока, вам необходимо выполнить одно очень важное государственное задание; помните, мы вместе с вами ездили в командировку в Крупки и оказывали там, этим колунам, помощь в получении и обработке данных для тамошних зенитчиков и вернулись вместе, с честью выполнив задание Родины?

  - Помню, как же не помнить?

  - Так вот, руководство решило послать вас в командировку сроком на одну неделю, знаете куда?

  - Нет, не знаю, - ответил я, как бы полностью доверяя капитану.

  - В Брест! В Брест! Это же рядом с Польшей. Еще полячку, какую себе присмотрите, вернуться не захотите, а мы вас вытаскивать будем, - сказал капитан.

  - Я человек дисциплинированный. Как только срок командировки закончится, немедленно вернусь, - сказал я.

  - Ну, конечно, конечно. Эй, вы! ну-ка уберите свои рыла, - прикрикнул он на солдат, пытавшихся войти в землянку. - Дайте поговорить с человеком. Вот вам командировочное удостоверение, завтра можете сесть на поезд "Минск-Брест".

  - Завтра? Так сразу?

  - Завтра же. Чего тянуть резину? Там они, бедные, мучаются. Метеоданные получают из Брестской Обсерватории, а что с ними, с этими данными делать, никто не знает. Майор Амосов говорит, что только вы можете им помочь. Все, желаю успехов.

  Капитан надел фуражку на лысину, заерзал на стуле и начал жирными пальцами чесать промежность, затем схватил портфель, рванул дверь на себя, и был таков.

  В Минске на железнодорожном вокзале толпились одни военные - солдаты, сержанты, офицеры. Лишь кое-где мелькали пассажиры в гражданской одежде, увешенные авоськами, мешками, торбами. У многих из них, кто был богат, - в руках находился батон белого хлеба, но чаще черного, с кислинкой, тут же поедаемого, а также прочие атрибуты социализма - роскошные заплаты на старых бушлатах с оторванными пуговицами, старые кирзовые сапоги с истоптанными пятками. У одного хромого старика из кармана старого бушлата торчала бутылка без пробки и там еще, видимо, находилось немного жидкости, потому что вид у него был гордый, чрезвычайно независимый, и шагал он, стуча костылем по самым людным местам, приговаривая:

  - Дорогу ветеренарам! дорогу! расступитесь, сынки. Я за вас воевал, ногу потерял, но сам я еще: ого!

  Военные, надо отдать им должное, расступались и даже прикладывали руку к головному убору, как бы молча благодарили батька за его подвиги в тяжелой минувшей войне.

  Меня пришла провожать Валя Куткович, племянница дяди Василия. До отхода поезда оставалось еще около трех часов. Я за это время названивал Лиле, но там никто не поднимал трубку.

  - Может, в кино сходим, - предложила она. Я извлек мелочь из карманов, и мы направились к кассам за билетами. Билеты в кинотеатр дешевые, а если взять подальше, эдак ряд тридцатый, вообще стоят копейки. Но Валя сунула в карман мне трешку на два билетика и еще пятерку в дорогу, приговаривая:

  - Возьми, пожалуйста, ну считай, что я тебе одолжила, я ведь работаю, получаю зарплату, а у тебя ничего нет. У нас ведь равноправие. Когда разбогатеешь - отдашь, либо пригласишь меня два раза в кино.