– Ну, слушай. Был у нас в дивизии отдельный полк истребителей танков на 1-ом Украинском фронте. Было мне двадцать лет. Служил я командиром взвода минеров. В январе сорок четвертого началась Корсунь-Шевченковская фронтовая операция. Слышал про такую?

– Так матюгальники во всех зонах стоят. А в войну с побудки до отбоя по ушам долбили сводки с фронтов. Как здесь не услышишь?

– Короче, устроили мы им котел не хуже второго Сталинграда. Вот они решили сделать попытку вырваться из окружения. Манштейн бросил против нас более двадцати танковых соединений. А главное эсэсовские дивизии «Адольф Гитлер», «Викинг», «Великая Германия». Понятно, что наш полк на передовых позициях первым должен был принять удар. Ночью нас, человек сто пятьдесят, бросили на укладку мин в районе предполагаемого наступления. Там потом на поле мы и остались. Вырыли себе окопчики. У каждого офицера и бойца было по две-три противотанковые мины, танковые гранаты, не считая автоматов. К минам привязали тротиловые шашки с бикфордовыми шнурами и стали ждать наступления. Ночь была не очень морозной, да и спирт у всех был. За здравие и упокой выдали нам аж по четыре наркомовских пайка. Сидели в окопчиках, кемарили, согревали себя глотками из фляжки.

– А зачем к минам еще и шашки, там же взрыватели есть?

– А ты слушай дальше. Когда немцы пошли на прорыв, мы ужаснулись. Более трехсот танков шли на полной скорости сплошной стеной, почти бок о бок в несколько рядов на участке шириной пятьсот метров. Я как увидел это зрелище, очень мне тоскливо стало. Рев моторов, грохот, взрывы. Думаю, пройдет по полю такая масса, и пахать не надо.

Железная армада со всей дури рванула нам в лоб. Их пехота сразу отстала, облегчая нашу задачу. А когда первые танки начали взрываться на наших минах и от нашей артиллерии, бьющей прямой наводкой, мы вообще повеселели. Ползали на брюхе как ужи, стараясь уложить мины по ходу танка. Оставаться на месте было нельзя. Зазевался – считай, пропало. Намотает тебя танк на гусеницы. Хорошо, что мину с собой волочешь. Тебя в земле сплющит, но и сам на воздух взлетит. Если танк проходил рядом, не наезжал на мину, я ее выдергивал, поджигал шнур и пробовал закинуть на моторный отсек. Если догнать танк не получалось, обрезал шнур и ждал следующий. Вот прошел «Леопард», я за ним бегом. Мину так удачно забросил и уж было сиганул в воронку, как раздался взрыв. То ли моя сработала, то ли снаряд рядом разорвался, понять не успел. Бросило меня в воронку, почувствовал боль ужасную. Здорово посекло меня мелочёвкой. Смотрю на руку, а там вместо кисти, месиво кровавое. Я давай пересчитывать пальцы, и получается у меня их семь. Еще раз пересчитал, ничего понять не могу. Это потом ясно стало, кости подрезало, и они висели на коже, а я считал и торчащие кости, и кожу.

Он замолчал и, посмотрев на Пахаря, сказал:

– Табачку бы сейчас.

– Какой базар, держи, – блатной запустил руку за пазуху, достал папиросу, спички, протянул рассказчику и закурил сам. Сделав глубокую затяжку, Нестеров продолжил рассказ:

– Руку я, как мог, перевязал, даже умудрился кинуть последнюю гранату под гусеницу проходящего рядом танка. Подбросило его, и уткнулся он стволом в землю. Немцы в люк, а я их из автомата.

Бой уже шел несколько часов, меня стало вырубать, много крови потерял. Очнулся, когда санитары нас стали подбирать по полю. Живых, как я, набралось двенадцать человек из ста пятидесяти. Остальных гусеницами перепахали.

Вечером пришли машины за ранеными. Командир полка от своего имени и от имени командующего фронтом Николая Федоровича Ватутина сердечно поздравил нас с блестящей победой. Всех участников битвы внесли в списки для предоставления к правительственным наградам. И меня в том числе. Тут вдруг подходит ко мне политрук, в глаза не смотрит и так ехидно спрашивает: «А как это тебя взводный так угораздило получить ранение, что рука цела, а пальцев нет? Очень уж это на самострел смахивает».

Я остолбенел от неожиданности, не знаю, что ответить. А он повернулся к уполномоченному ОГПУ полка и продолжает: «Я думаю нельзя взводного к награде представлять. Сначала все проверить бы желательно».

Смотрю, «особиста» всего передернуло. Он точно знал, что это за говно – политрук. «Слушай, комиссар! Что ты здесь херней страдаешь? Ребята ранены, из такой передряги героями вышли. Ты глаза открой. Посмотри на это фашистское танковое кладбище,» – уполномоченный показал в сторону заснеженного поля, чернеющего дымящей, сожженной, взорванной и развороченной техники.

Политрук ответил: «Так вижу. Но кто-то взрывал, под танки ложился, а кто-то и пальцы себе отстреливал».

Такая обида меня пронзила. И я не сдержался: «Ах ты, сука трусливая!»

Не помню, как все произошло, но вмазал я ему раненой рукой от всей души. И надо было такому случиться, политрук упал и затылком ударился об ящик с минами. Сильно ударился, пока везли в лазарет в сознание так и не пришел. Через день военный трибунал дивизии приговорил меня к пяти годам. После оглашения наказания подошел ко мне «особист», снял со своей гимнастерки медаль и, глядя мне в глаза, сказал: «Ты просто опередил меня, Нестеров», – и сунул мне ее в руку.

Из-за ранения в штрафбат не отправили. Так как политрук помер, состоялся еще один суд, и тройка постоянных членов приговорила меня уже по статье пятьдесят восемь. Долго искали, к какому пункту меня привязать. Остановились на восьмом «За покушение на жизнь представителя советской власти».

Нестеров сделал последнюю глубокую затяжку.

– Ну, ты жиган! – с нескрываемой гордостью сказал Пахарь.  Оба надолго замолчали.

– Чем тебе наш зверь угрожал? Смотрю, тебя даже через пресс-хату не пустили.

– Стрельнул мимо меня и сказал, живи пока.

– Значит, подлянку задумал «Ворошиловский стрелок». От него политические просто так не отползают, только зажмурившись, уходят. Я дам тебе наводку. Просись в клозет. Вторая доска справа, на потолке. Там схрон – пилка металлическая. Забери, может пригодиться. У них летом есть развлекаловка одна у озера – «Ночной пляж» называется. Разденут догола и посадят на чурбан, вмороженный в берег. А кандалы в скобу проденут. И будут иметь тебя комарики с мошкой всю ночь во все дыры. А потом, что останется от тебя, песцам на хавку. От кандалов не уйдешь, там цепь стальная, зубы обломаешь, а скобу соплей перепилить можно. Будет выбор, садись на крайний правый, там металл мягкий, наш кузнец старался. Встанешь на лыжи, хлебалом не щелкай, канай к шпалам. Там каждые три часа змея ползет на Дудинку. Гайдамаки за тобой только после утреннего развода нагрянут.

– А тебя что ждет?

– Я еще хочу зубы посушить. Хозяин крысу во мне увидел, укачало его по ходу, хочет взять меня за жабры, но сам он конь бздливый. Потому что, по птичьим меркам, он петух, а я вор в законе. Боится, кипишь в зонах начнётся, а это для него вилы. Да и огорчил он меня очень. По вывеске вмазал, юшку пустил, богоны продырявив. Так масть легла, задолжал я ему сегодня, а долг не отдать – мне западло. Я с крематория слиняю, но клыки покажу. Уж очень хочется мне взять его под красный галстук.

По двору двое уголовников протащили еще одно тело.  Возвращаясь назад, остановились у стены рядом с Пахарем, на его колени упала заточка. Он незаметным движением спрятал ее в сапог.

– Ты, что ли, Миноукладчик? Тебя охранка велела в «стойло» привести. Определили тебе «ночной пляж».

– Братва! Дайте чушкану в гальюн метнуться. А то уже завонял все кругом. Зенки аж режет, – Пахарь подмигнул своему соседу.

– Ладно. Давай мухой. Веревку не глотай.

Миноукладчик пробежал через двор и закрыл за собой дверь клозета. Один из уголовников посмотрел на законника и спросил:

– А ты что, Пахарь, так за него мазу держишь? Он же фашист.

– Откуда это жижа булькает? Ты, бивень обломанный, куда ты рога суешь? Хлебало закрой. Ты, сявка, мне предьяву выдвигать? Слушай сюда. Скажи операм, что Пахарь перетереть с хозяином хочет. Ушки держите вострее, дело у меня кипишное намечается. Может в жмурики поиграть придётся. Миноукладчик – пацан по теме. Его не калечить, должен я ему…