– Ты мне, Пахарь, ответь только на один вопрос, – он начал сверлить собеседника пристальным, пронизывающим холодным взглядом. – Почему твои уголовнички отказались ехать в Каларгон и помогать здесь нам? А в лагере не сдали ни одного из комитетчиков?

– Хозяин, ты хочешь, чтобы я, вор в законе, ссучился и стал вором в загоне? Ты что думаешь, Пахарь залетел к кумовьям на кукан и стал крутить бейцалы? Ты правишь здесь по своему закону, я правлю там по понятиям. Братва в теме: я по беспределу осину гнуть не буду. Ты меня в эту шнягу с макрухой не втаскивай. В ваших разборках с пятьдесят восьмыми сводите рамсы сами, а я еще шнифты не отморозил.

Ширяев после таких слов уже не мог сдержать себя. Садист, собственноручно переломавший здесь не один десяток зэков, вскочил со стула и ударил кулаком в лицо Пахаря. Тот пошатнулся, но на ногах устоял. Поднять руку на вора в законе редко кто осмеливался на любом уровне администрации и охраны лагерей, но Ширяев посмел.

– Непонятки в раскладе, начальник. Ты что, совсем попутал? Каларгон красной зоной решил накрыть? Авторитеты воров отжать хочешь, опустить?

– Я тебя сейчас, сучье поганое, в мерзлоту опущу.

Он достал наган и, не целясь, выстрелил в ногу Пахарю, который завалился на бок и стал корчиться от боли, но вслух не произнес ни слова, даже не застонал.

– Бейнер! – в дверях появился конвойный, грудь и низ гимнастерки были пропитаны кровью.

– Бейнер на допросе, товарищ старший лейтенант. Я вас слушаю!

Ширяев брезгливо посмотрел на вошедшего и, пряча наган в кобуру, прошипел:

– Сколько можно вам говорить, безмозглые ублюдки? Форму беречь надо. Когда только вы научитесь, одевать фартуки на работе. – Он посмотрел на лежащего на каменном полу вора в законе, немного подумал и выдавил из себя.

– Этого во двор. А вечером в «зону отдыха» на ночь.

– Слушаюсь!

– И давай ко мне комитетчика Нестерова.

Конвойный схватил за воротник Пахаря и потащил по узкому коридору во двор. Уголовники, попадающиеся на пути, вжимаясь в стены, смотрели на блатного, на их лицах застыл страх и немой вопрос.

– Перо. Перо мне, – хрипел Пахарь, глядя в глаза прижавшимся к стене уголовникам, большинство из которых были осуждены за бандитизм и службу в националистических отрядах Украины. Это они усердствовали на допросах, избивая и пытая политических.

Конвойный вытащил блатного в прогулочный двор и оставил у стены.

– Шняга полная. Вокруг шныри позорные. Нормальной братвы нет. Одни только ссученные бендеровские отморозки, – простонал Пахарь и начал стягивать с себя робу.

Разорвал майку на груди и стал перевязывать простреленную ногу. Все его тело пестрело синевой татуировок. На плечах – эполеты, особый знак отличия за серьезные дела. На груди – профиль Ленина как символ вора. Вор – Вождь Октябрьской Революции. Профиль Сталина – защита от пули чекиста. На ключицах и коленях – звезды, отличительный знак авторитетов, означающий «Никогда не встану на колени перед ментами». На спине – храм с куполами и крестами, одна из самых распространенных тюремных татуировок. Когда человек попадает в тюрьму, ему набивают купол. Когда он полностью отбывает свой срок, на куполе появляется крест.

Когда доставили заключенного по кличке Миноукладчик, Ширяев не поднял даже головы. Он тупо смотрел на лежащую перед ним папку с делом. Не давал покоя вопрос – как поступить с Пахарем? Он мог подвергнуть его любой пытке, мог просто расстрелять, но боялся лишь одного. Как только слухи, об убийстве авторитета достигнут Норильского лагеря, уголовники сразу перейдут к саботажу и неповиновению. А имея за плечами печальный опыт только что подавленного восстания, Ширяев понимал, за новый бунт ему, как виновнику, придётся заплатить достаточно высокую цену. Тогда у администрации появиться шанс сделать из него «козла отпущения».

«Надо подождать. Случай выдернуть сюда Пахаря всегда найдется», – с этой мыслью он открыл папку и, перелистывая страницы, начал вчитываться в лежащее на столе дело. Поднял голову и посмотрел на заключенного.

– Что же вы, фашисты, никак не уйметесь? Государство оставило вам самое дорогое – жизнь. Сопели бы по-тихому в две дырочки, да отрабатывали свои грехи перед Родиной. Нет, вам восстание подавай. Комитеты. Вот шлепну я тебя сейчас. Думаешь, кто-нибудь заплачет? Нет. Родина мне только спасибо скажет. Меньше будет на одного врага народа, и мир станет светлее.

Он внимательно следил за реакцией на его слова стоящего перед ним политзаключенного. Нестеров был невозмутим. Держа руки за спиной, всем видом показывал, что готов ко всему. Даже когда Ширяев достал из кобуры наган и положил на стол, ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Я сегодня добрый. Мучить тебя не буду. Разнесу на хрен мозги твои куриные по стенке. Зато смерть благородная и быстрая – он поднял наган.

– Что молчишь? За такую смерть многие благодарят. Ты же у нас герой-бунтарь, или в штаны от страха насрал?

Заключенный переступил с ноги на ногу и язвительно ответил:

– Спасибо, гражданин начальник. Только и тебе недолго осталось беспредел здесь творить, когда возьмут тебя за жопу, как Берию. Смотри, сам не обосрись.

– Вот это разговор! Но пока до моей жопы доберутся, я вас еще ни один десяток здесь грохну.

Прогремел выстрел. Пуля срикошетила от стены, ударила в висящие оковы с цепями, затем в потолок и с шипением упала на стол, прямо на папку с делом заключенного. Ширяев завороженно смотрел на сплющенный свинец прожигающий папку. Затем стряхнул пулю на пол.

– Живи пока, Петр Васильевич. Позор Красной Армии, – он спрятал наган.

– Бейнер, или кто там?! Уведи эту мразь во двор. Пусть посидит с Пахарем. Я потом решу, что с ним делать.

Они сидели молча на земляном полу, прижавшись спинами к бетонной стене. Августовское солнце, приятно ласкало лица теплом, пробиваясь через молочную дымку испарения, зависшего над тундрой. Бакланы с гортанным криком кружили над двориком, помойкой, расположенной недалеко от стен тюрьмы. Дверь центрального блока отворилась. Двое уголовников волоком протащили по двору чье-то бездыханное тело и уложили в угольнике.

– Еще один зажмурился. Хозяин по беспределу бычит, – Пахарь наклонился и стал поглаживать раненую ногу.

Возвращаясь и проходя мимо сидящих у стены, один из уголовников как бы нечаянно споткнулся, и на колени Пахарю упал коробок спичек.

– Стрептоцид, – прошептал он. – Заточку мышкуем.

Пахарь оживился, глаза заблестели. Он высыпал из коробка на ладонь немного белого порошка, часть опрокинул себе в рот, другую начал втирать в рану. Повернулся к наблюдавшему за его действиями соседу и спросил:

– Ты кто по жизни? Откуда у тебя такое погоняло – Миноукладчик?

– Долго об этом рассказывать.

– А ты не бычься. Сбрось гордыню, выйди на маяк. Тебе что, за падло со мной побазарить? Или ты задумал на лыжи встать?

– Базарят бабки на базаре, мы по жизни речь толкуем. Так, кажется, на вашем жаргоне правильно будет ответить?

– Молодец. Фартовый парень. Я тебя сначала за чушкана принял. Но смотрю, ты – мужик.

– Так ходка к десятому годку подвалила. За это время и заяц лаять научиться.

– За что загремел?

– В сорок четвертом на этот кулак политрука надел, – он показал левую руку, на которой отсутствовало два пальца. – Уж очень сволочной и трусливый мужик был. Его как в сорок первом году напугали, так он до сорок четвертого прийти в себя не мог. Везде ему мерещились предатели, изменники и самострелы. Сам с нами по передовой не шастал, когда бои начинались, всегда животом очень маялся, но медалей и орденов нахватать успел.

– А как пальцы потерял?

– Тебе интересно?

– Мы с тобой что, рамсы сводим? Перетереть про судьбу всегда не грех. У Хозяина крыша сдвинулась, лютует зверски. В любой момент грохнуть может без отпущения грехов. Так что, не красней.