− Свадьба − это ритуальное заклание свободы и похороны холостяцкой жизни, − оратор обвёл гостей умилительной улыбкой, по большей части, чтобы зафиксировать перед сельчанами торжество интеллекта. − Брак − это рабство по согласию, одна из разновидностей домашнего ареста. Выражаясь словами классиков, «Война и мир» или «Наказание без преступления».

Жених глупо улыбался, поскольку речь незваного гостя чем-то смахивала на эпитафию.

Жульдя-Бандя после коротенькой паузы обнял присутствующих солнечной улыбкой:

− По поводу открытой русской души ходят легенды! О размахе русских свадеб говорят так: «Молодые уже разошлись, а гости ещё гуляют!» Так пожелаем гостям разойтись раньше!

Верка Матюхина, мамаша жениха, кисло улыбнулась, понимая, что сие из разряда «очевидное – невероятное».

− Пользуясь случаем, я хотел бы дать наставление молодым! − Жульдя-Бандя сделал паузу, с тем чтобы подобрать что-нибудь соответствующее моменту. − Помните! − он придал голосу торжественной грациозности, в точности, как иерей, призывающий паству к смирению и всепрощению. − Злые языки страшнее пистолета (А. Грибоедов)!

− Конечно, страшнее, − прощебетала Глухариха, мамаша Насти Жирновой, которую мужики любили, но никто не отваживался заслать сватов.

− Море житейское подводных каменьев преисполнено!

Фунтик, едва сдерживая смех, добавил про себя:

− Аминь.

Дружок больше походил на проповедника, нежели на женолюба, что несколько противоречило его конституции.

− Супружество − это одна из форм узаконенной тирании, и если у котят глаза открываются на пятый день, у молодожёнов − на следующий.

− У Манюни они не откроются никогда, − шепнула Нинка Кудасова молодице Каркуше − Рите Ворончихиной, однокласснице невесты.

Та, растянув губы, заметила:

− Откукарекался Манюня.

− Живите, прищурившись, как китайцы, чтобы не замечать бытовых мелочей повседневности, − Жульдя-Бандя прищурился, растянув губы в доброжелательной восточной улыбке, отчего и впрямь стал похож на китайца. − Медовый месяц заканчивается, когда заканчиваются средства на его содержание. Так пусть ваш медовый месяц не закончится никогда!

− Цэ будэ дуже гарно, − схоронив улыбку под копною седых усов, с хитрым прищуром подметил дед Ларин.

− Чтобы жить долго и счастливо, покупайте два телевизора!

− Тут на усю Беляевку три, − заметил Иван Хмель, у которого и был один из них.

− А сейчас я хочу сделать наставление невесте.

Та, улыбаясь, облизнула губы и, смахнув с фаты жирную с зелёным брюхом муху, устремила взгляд, пожалуй, более чем любопытный, на проповедника. Если бы она была сучкой, непременно завиляла бы хвостиком.

Жульдя-Бандя уловил этот взгляд, однако не смог прочесть: зелёная ли ассигнация или его обаяние, может великие артистические способности, то ли искромётный юмор смогли породить расположение королевы праздника. Он, сияя, как выигрышная лотерея, продолжал:

− Мужа нужно зануздать, прежде чем погонять!

Невеста, улыбаясь, кивнула, эротично сомкнув реснички.

− Та вона яго вже стреножила, − шепнул Тарзан Марии Макашевой, училке начальных классов из Поповки. Гадливые детишки прозвали её Макакой, хотя она была молода и вовсе не дурна собой.

Тарзан − Федька Беляев из Атаманска, был приглашён в качестве музыканта на общественных началах. Он лихо управлялся с гармошкой и был вполне востребован, что меньше всего радовало жену и тёщу.

Поскольку денег за свои концерты не приносил, а проживал на оккупированной территории, у тёщи, вследствие чего периодически изгонялся. Тёща была до умиления откровенна, перед изгнанием называя зятя «неблагодарной скотиной».

Отшельничество Тарзан принимал безропотно: устраивался на огромной вербе у речки, на сбитом из досок щите, прикреплённом к расходящемуся в стороны стволу. Сверху он с уклоном приладил жердины, покрыл камышом, а под себя − соломы.

Питался рыбой, запекая её на углях. Жил на дереве по несколько дней, наслаждаясь античностью своего положения. До тех пор, пока тёща, а именно она всегда была инициатором изгнания зятя, не появлялась самолично под вербой.

Изгонялся он постоянно, исключая зимнее время. Поэтому неизменно подвергал её этой унизительной процедуре, возвращаясь непобеждённым, но изрядно покусанным комарами…

− …Береги мужа. Мужья на дорогах не валяются!

Лёгкий смех, исходящий преимущественно от представительниц слабого пола, словно потревоженная сапогами охотника осенняя листва, прошелестел за столами, искренне радуя его производителя.

Молодая, хихикнув, похлопала лопоухого жениха по плечу, развенчав вековые традиции, по которым невеста под белоснежным покрывалом из кисеи, кружев и шёлка должна была хотя бы в этот день источать кротость, невинность, целомудрие и покорность.

− Помогай мужу мыть посуду, иначе он вынужден будет это делать сам!

Жених нахохлился, всем своим существом выказывая протест и то, что готов стерпеть всё, кроме этого. Жорка в этот момент походил на воинственного воробья, чем искренне рассмешил Марихуану с Хомой. Они залились звонко и заразительно, инфицируя остальных.

Верка Матюхина, понимая, что насмехаются над её сыном, к тому же ещё и женихом, метнула в их сторону ядовитый взгляд, на какое-то время охладив весельчаков.

− Будь бдительна: если муж стал часто выезжать на рыбалку, возможно, он на крючке у «золотой рыбки».

Хома толкнул локтем Марихуану:

− У бабы Васи.

Безумная парочка задребезжала, увлекая в свои сети доверчивую молодёжь.

Жульдя-Бандя, взирая на радушие пролетариев, открыто и честно улыбаясь, продолжил:

− А теперь, дамы и господа, с вашего позволения, напутствие жениху!

− Нехай напустует, − прошипела беззубая Устинья, высохшая и древняя, и её одобрение исходило будто из глубины веков.

Для неё с торца стола обустроили кресло, позаимствованное у старого Штыля, который брехал, что оно трофейное и что на нём восседал сам Борман. При жизни «отца народов» Штыль такие остросюжетные заявления делать стеснялся. Он помнил о судьбе Семёна Колодяжного, столяра с МТФ, который от безответной любви к «отцу народов» оттрубил 17 лет по 58-й статье.

Его прозвали Фуганычем. Впрочем, многие величали Заслуженным врагом народа. Тело и душа Фуганыча пребывали в постоянной конфронтации: в душе он был непоседливым ветреным юношей, а тело влачило тяжкое унылое бремя старчества.

Первый раз Семён стал узником Соловецкого монастыря за то, что назвал поросёнка Иосифом, вернее, после того, как Иосифа, уже будучи кабаном, зарезали и сожрали. Потом – Беломорканал за то, что Фуганыч установил вождя, вырезанного из «Правды», в божнице, рядом с иконой Христа-спасителя.

Лик Иосифа Виссарионовича показался учётчику со свинарника Броньке Бурундуку, с которым тот пил горькую, непростительно меньшим, чем лик Сына Божия. Вдобавок ко всему, Бронька положил глаз на его бабу Варенику, смазливую гарную казачку. Бурундук настрочил в НКВД про божницу да приврал ещё о том, будто Фуганыч свернул самокрутку из газеты с ликом Иосифа Сталина и выкурил.

Затем − до боли непростительная ошибка. Всё из-за своей бабы, Вареники, которой сподобилось, дуре, родиться 21 декабря, в один день с вождём. И он, безмозглый баран, при всём честном народе: «Поздравляю мою Вареничку…»

Сначала поздравляют царей, а уж потом холопов. Да и имя его бабе дали, врагу не пожелаешь. Вареника с греческого − «несущая беду»…

Фуганыча уважали во всей округе и почитали как великомученика…

…Жульдя-Бандя, с благословения старухи, продолжил, переместив взор на жениха. Тот незадолго перед этим опрокинул рюмку водки, смягчился и, казалось, уже готов был стирать тёщины носки.

− Скупой платит дважды, женатый – всю жизнь, − тамада лучезарную улыбку посвятил почему-то невесте. − Брак − это когда ты засыпаешь на груди невинной овечки, а просыпаешься в когтях пантеры.

Невеста изобразила это, впившись кровавыми когтями в малиновый пиджак жениха.