За столами воцарилась пронзительная тишина, будто виновниками торжества были не молодожены, а покойник.

Мыкола Семенихин, сожитель Верки Матюхиной, матери жениха, хотел полюбопытствовать и для этой цели открыл было рот. Но та с усердием стукнула его локтем в бок, поскольку не желала видеть Монгола, как его прозвали за узкий разрез глаз, хозяином в своей хате.

Мыколе дозволялось разевать рот только в трёх случаях. Для еды. Чтобы хвалить Веркину стряпню перед соседками-сплетницами. И просить о помиловании или снисхождении, когда надирался с мужиками и возвращался в родные пенаты, мягко говоря, не очень трезвым.

− Здоровэньки булы… дорогие казаки и казачки! − Жульдя-Бандя поклонился в пояс, приветствуя хуторян, ответивших радушными пролетарскими улыбками доброжелательному пришельцу.

− Булы, − согласилась злоупотреблявшая жизнью, 93-летняя Устинья, прабабка невесты и бесчисленному множеству неблагодарных потомков приходилось терпеть её долголетие в ожидании какого-никакого наследства.

Она была самой пожилой в округе, и по ней в сырых могилах уже давно скучали предки. В девственности у неё осталось три зуба, которые она по воскресеньям баловала зубным порошком, перед тем, как отправиться на заутреню в поповскую церквушку.

Фунтик, более походивший на делопроизводителя при молодом самоуверенном мужчине, молча поклонился, не имея шансов соперничать с неиссякаемым темпераментом товарища.

− Дамы и господа!.− Жульдя-Бандя, как конферансье столичного цирка, одарил всех, включая и долгожительницу Устинью, которую за истекший век дамой назвать никто не решился, белозубой, удивительно откровенной и располагающей улыбкой.

Мария Коноплёва, агрономова дочка из Дячек, невысокая, смазливая, курносая, с роскошною, до пояса, косой, неисправимая хохотушка, которую прозвали Марихуаной, толкнула в бок Хому, хуторского шута:

− Господин!

Они залились высоким собачьим лаем, найдя в этом повод для веселья.

Валерка Гальцов, двоюродный брат жениха, хихикнул:

− Хома − своей жопе господин!

− Валерка, как родственник, по статусу должен был гнездиться в конце первого или на втором ряду, но пожелал среди молодёжи…

Хома − Сергей Трофимов, курчавый, как ягнёнок, и такой же глупый тридцатилетний детина, жил с матерью на краю средней Беляевки, возле кладбища. Работал трактористом в колхозе и осенью становился чрезвычайно популярным на хуторе. За вспашку огородов брал самогоном. Одинокие бабы, ежели в теле и нестрашные, расплачивались натурою.

«Три девицы», исключая мамашу, конечно, рассчитывались по очереди, дополняя слухи феерическими рассказами Хомы. На хуторе, да и в окрестностях, перезревшего парубка любили за неистощимый, по-детски наивный глупый юмор и высокий лающий колоратурный от природы смех.

Мозг хуторского шута никогда не был отягощён мыслями. Он включался только тогда, когда необходимо было что-нибудь придумать, чтобы найти выпивку. Следует заметить, что он приводил в действие свои извилины и в случае крайней нужды, когда трещала по швам голова и возникала необходимость опохмелиться.

Хома заключал в себе полное собрание недостатков, как полное собрание сочинений упокоенного вождя мирового пролетариата. Единственным положительным качеством его, впрочем, был неиссякаемый оптимизм. Он с оптимизмом смотрел не только в будущее, но и в пустое, никчёмное и безотрадное прошлое…

−…Леди энд джентльмены, колхозники и колхозницы… и лица, приближённые к председателю! Дорогие граждане и старушки! − возмутитель спокойствия направил взор с сияющей неотразимой улыбкой к виновникам торжества, руками помогая обозначить их месторасположение. − Дорогие молодожёны, кузнецы маленьких пролетариев…

− А можэ, воны выкують прынса! − нарочито громко, дабы быть услышанным, предположил старый Ларин, которого на хуторе прозвали Капиталистом. Его дом хоть и уступал по размерам розовому, под шубой, в котором происходили описываемые события, зато был из новомодного силикатного кирпича, с шиферной крышей и вызывал у хуторян неприкрытую зависть.

− …Мы прибыли к вам от короля Иордании Абу Ашурбанипала Махтум ибн аль Бахрума с почётной миссией − поздравить молодых, я имею в виду жениха и невесту, − пояснил Жульдя-Бандя, чтобы кто-нибудь моложе легендарной бабки Устиньи не принял это на свой счёт. − Со вступлением в гражданский брак! Мы, от имени его высокопреосвященства короля Иордании Абу Ашурбанипала… − временный королевский поверенный от волнения позабыл полное имя монарха, решив ограничиться лишь прологом, − намерены вручить эту скромную ассигнацию… молодожёнам!

Он гордо вознёс «пригласительный билет», удивляя гостей и родственников столь щедрым подарком…

Даритель, в котором королевского посланника признала только выжившая из ума бабка Устинья, нарушив традицию, начал поздравление с себя. Нисколько, впрочем, не задев собственного достоинства первоочередников − родителей молодожёнов.

Он, как святыню, вознёс стодолларовую купюру. Сияя, как золотой динар, направился к виновникам торжества. Фунтик, счастливый от того, что всё складывается так удачно и что ежели их и будут бить воинственные казаки, то не сейчас, последовал за приятелем.

Невеста торопливо встала. Потащила за рукав валуховатого жениха, который доселе с долларами не встречался и с конвертируемостью валюты был знаком не больше, чем атеист со вторым пришествием Иисуса Христа.

Потомки ветхозаветных неискусобрачных Адама и Евы, роли которых прекрасно исполнили закреплённые брачными узами Авраам и Сара, стояли во всеоружии, готовые приступить к реализации элементов обряда посвящения в семейную рутину. Жених глупо улыбался, периодически, как любопытная сорока, вертя головой. В улыбке невесты угадывался лёгкий минорный холодок.

− Сегодня посвятить молодожёнов в семью, как мы видим, пришло очень много народу, − Жульдя-Бандя жестом обозначил это, проведя рукой от края дома до сарая, где на скамьях гнездились пролетарии третьей категории. − Я… мы желаем, − поздравляющий виновато улыбнулся, позабыв о Фунтике, − чтобы ваш союз был надёжным…

− …как ДТ-75, − вставил Хома, работающий в полеводческой бригаде на одноимённом железном труженике, и захихикал вместе с Марихуаной, с которой делить эмоции порознь не мог.

− …как сбережения в швейцарском банке!.Чтобы в вашей хате всегда…

− …были сало и самогонка, − перебил сосед Хмель − Ванька Хмелевской, трудившийся на маслобойне в Атаманске…

У него были принципы прокурора, мораль гиббона, потребности миллионера, возможности советского социалистического раба, образование неоконченное среднее.

Хмель купался в лучах популярности, и к нему со всей округи денно и нощно стекались просители за макухой для своих вентерей и самоловов из ивового прута. Его и прозвали за это Ванька Макуха. Уступал, разве что, Насте Жирновой из Мокроталовки, к которой тоже стекались, только по иному поводу…

− …был корм… или, правильнее сказать, еда, − Жульдя-Бандя посвятил сельским труженикам лучезарную улыбку. − Все самые высокие чувства разбиваются о стенки вопиющего желудка!..

Тут невеста что-то шепнула дружке, и Жульдя-Бандя с удивлением отметил, что они похожи, и только одежда создает некоторый контраст.

Тотчас же ему и Фунтику поднесли тарелку с четвертованным солёным огурчиком и по рюмке водки. Водкой, кстати, на свадьбе потчевали лишь избранных − почётных гостей да близких родственников, словом, обитателей перешейка для VIР-персон. Могли себе позволить водку и гости по соседству, но уже контрабандно.

Фунтик глупо улыбался, обезумев от счастья, от того, что отпала необходимость в побеге и, что казаки не такие воинственные, − за период полувековой коллективизации, утратившие свою историческую сущность.

Жульдя-Бандя вознёс рюмку, которую крестьянам заменила «дочка» гранёного стакана: