После вечеринки Вала вместе с Е, F и С поехала в такси на танцы, где танцевала много и, казалось, пребывала на танцполе в каком-то своем мире, пока D и R также не начали танцевать. Тогда Вала начала хватать незнакомых парней и танцевать с ними близко от D и R, как бы с целью заставить D обратить на нее внимание и возбудить его ревность. С одним из парней, К, она начала целоваться и, с его слов, положила его руку себе на грудь, однако К это не понравилось, и он ушел. В конце концов, R разозлилась, поскандалила с D и убежала с танцпола, а D отругал Валу за то, что та прицепилась к нему, сказал, что она ему неинтересна и что она ненормальная. После этого Вала еще немного потанцевала одна, а затем все увидели, как она нетвердым шагом выходит с танцпола и садится за пустой столик в углу. Свидетельница Е поднесла ей стакан воды, который Вала полностью осушила, а потом наполнила пивом из бутылочки, захваченной с собой с вечеринки. Е вернулась на танцпол, и когда она через несколько минут вновь посмотрела в угол, Вала все еще сидела там, а полчаса спустя ее там уже не было.

Оставшуюся часть вечера Валу больше никто не видел; со столов убрали стаканы, и помещение опустело. По дороге домой Е и F обсуждали, что с ней стало. Они не исключали, что она убрела куда-нибудь с танцев пьяная, и боялись, что с ней случится несчастье или даже что она сама что-нибудь сделает с собой после того, как D отчитал ее. В конце концов, они решили не волноваться: скорее всего, она уехала на такси домой, чтобы проспаться.

В час ночи я встала с постели, не в силах больше ждать. Я знала, что звонить Вале бесполезно: ведь свой телефон она забыла дома. Связываться с ее одноклассниками я не спешила: мало ли, вдруг она сейчас сама вот-вот войдет в дом… Мне не хотелось, чтобы ее стали считать еще более странной – девочкой, чья ненормальная истеричная мамаша названивает людям среди ночи. Так что я вошла в ее комнату, села на кровать и стала ждать. В семь утра я все еще сидела там и ждала – и через неделю, месяц и год я все еще ждала. Но Вала так и не вернулась домой.

Они вдвоем сидели молча. Ката водила пальцами по столешнице, как бы разглаживая ее. Но та и без этого была ровной-ровной. Стол был сделан из тикового дерева: жесткий, тяжелый, темный, привезенный в Исландию где-то полвека назад из Бирмы роднёй Тоумаса.

Она то и дело всматривалась в эту столешницу, но так ничего и не высмотрела. Наконец убрала руку и принялась глядеть во все глаза на Тоумаса, погрузившегося в чтение газеты «Моргюнбладид»[2]. Наверное, через миг он оторвется от чтения, увидит ее напротив, заметит, как тихо в комнате, встанет и включит радио. Всё как всегда: та же тишина, та же радиостанция, та же утренняя передача…

Ночью накануне ей приснилось, что они сидят на морском дне и смотрят друг другу в глаза через стол, окруженные мраком и холодом, стискивавшими их со всех сторон; если б кто-нибудь из них открыл рот, туда натекло бы что-то, что нельзя назвать, и их захлестнуло бы. Далеко над ними слышался рокот волн, неистово бросавшихся на берег.

Раньше она никогда не видела такого: непокой природы, ее негармоничность.

– Ничего, если я включу радио? – спросил Тоумас и встал, не дожидаясь ответа. В отличие от нее, он слушал новости по радио, смотрел их по телевизору в те редкие разы, когда бывал дома, а на работе читал Интернет-СМИ – самые опасные. В Интернете новости публиковались раньше всего и цензурировались настолько небрежно, что зрители могли узнать в них своих близких.

Ката доела бутерброд и положила свернутую салфетку на тарелку. Как же я тебя люблю, Тоумас, ненаглядный мой… Хочу лечь в твои объятья и лежать там вечно, прорваться к тебе сквозь все, что нас разлучает…

По пути на кухню она захватила с собой поднос для сыра, хлеб и варенье, вопросительно посмотрела на Тоумаса, а он помотал головой. Затем убрала продукты, ополоснула чашку и тарелку и засунула их в посудомоечную машину. После того как дизайнер интерьеров переделал ей нижний этаж, они больше не завтракали там – за тем высоким столом, на высоких стульях, при галогеновом свете из железных кубов на стенах и потолке. Ката уже давно собиралась что-то с этим делать – но потом все изменилось.

В половине девятого в канцелярии они вспоминали события минувшей ночи и обсуждали предстоящие задания. Ночь обошлась без происшествий, никого не перевели в другое отделение, новых больных не поступило. Женщина из «4С», Сигрид, все еще лежала в изоляции, и, согласно принятому накануне вечером решению, ее продержат там как минимум еще две недели. Ката слушала и одновременно пробегала глазами ночные отчеты и результаты анализа крови трех амбулаторных больных, собиравшихся на капельницу. У одной из них, пожилой женщины по имени Андреа, которую Ката помнила с прошлых визитов, лейкоциты были пониженные, но не настолько, чтобы прописывать ей лекарства. Новеньких среди них не было, что облегчало задачу; все три уже были записаны на прием, каждая к своему специалисту. У молодого парня девушка записалась на прием к соцработнику при больнице и ожидалась к трем часам. Никого из больных в отделении не выписывали домой и не переводили в хоспис в Коупавог[3].

После собрания Ката поспешила заказать анализ крови для пациента, которому опять предстояло ставить капельницу, если от предыдущего курса лечения ему не станет хуже; поскольку лекарства оказывали на костный мозг подавляющее воздействие, порой случалось, что иммунная система оказывалась парализована из-за недостатка лейкоцитов, – и тогда приходилось откладывать лечение или временно класть пациента в стационар, чтобы за ним было можно наблюдать. Позвонил водитель автобуса с автовокзала и сообщил, что сейчас им привезут больного на такси – одного из пациентов, которому ставили капельницу. Ката ответила, что встретит его у входа.

Она сделала еще несколько звонков, заказала в палаты покрывала и пожаловалась, что пульт управления телевизором не работает. Затем послала свою коллегу Фьоулу в провизорскую за свежими дозами медикаментов, взяла кресло-каталку и покатила ко входу встречать Кьяртана – того, кто звонил с автовокзала. Ему было тяжело ходить. Немного подождав, увидела, как к дверям больницы подъезжает такси, помогла Кьяртану заплатить своей карточкой, вылезти из машины, подвела его к креслу-каталке и предложила сесть.

– Я сам дойду, – сказал он, помотав головой. Ката ничего не ответила, только ласково улыбнулась и подождала, пока он все же усядется.

Если ей не изменяла память, Кьяртан был фермером, с хутора где-то под Боргарнесом, держал коров, овец и экономку-португалку, которая иногда готовила маленькое экзотическое блюдо – сам Кьяртан называл его «патас», а у Каты были веские основания полагать, что речь идет о тапас. Он был неразговорчив, и в его прошлые визиты Ката заметила, что телевизор он смотрел, не двигая глазами; как будто просто пригвождал их к экрану или стене над ним, чтобы не глядеть вокруг: на лекарства, текущие в его жилы по трубкам, на других пациентов, которые то бледнели, то отекали, совсем как он сам, и сливались со стенами. После того как Ката узнала, что у него уже нет в живых ни родителей, ни братьев, а экономка мало знает по-исландски, она предложила ему записать его на консультацию к психотерапевту.

– Это как тот придурок – Вуди Аллен? – сказал тогда Кьяртан, смотря отсутствующим взглядом. При наихудшем раскладе, если придется назначить паллиативное лечение (вероятность чего постоянно возрастала), – он, может быть, перестанет робеть и разоткровенничается. Но бывали и такие пациенты, которые даже на смертном одре сдерживали слезы из опасения показаться ненормальными или еще какими-нибудь. Показать, что их переполняют чувства. Как будто это что-то постыдное.