— А твое несчастье не оправдывает твои грехи, как и преступление не обесценивают боль. Даже если отчасти одно и может вытекать из другого.

— Когда я был в Петербурге, в Летнем саду я видел скульптуру «Аллегория правосудия», богиня Юстиция, значит. И хоть в руке у нее меч, он опущен острием вниз, а черты у нее мягкие, плавные, как у любимой женщины.

Полина отпустила его, но пододвинула свой стул ближе к нему.

— А я когда в детстве была в Питере, то думала, что Марсово поле нужно для того, чтобы подавать сигналы марсианам.

— А я там еще представлял себя Данилой Багровым, особенно когда на Витебское кладбище пришлось зайти, а потом пять часов ходил по Эрмитажу.

— А я каталась по Неве на кораблике на открытой площадке, и ветер дул мне в лицо, а нос сопливился, но мама все равно не могла загнать меня внутрь.

Толик хотел взять ее за руку, но схватил за запястье, как часто бывало с его женщинами. Полина будто бы не заметила это, выскользнула из его захвата и мимолетно погладила его по пальцам.

— Но моя очередь рассказывать историю, Толенька. Расскажу хорошую, будет про машину. Когда мне было четырнадцать, мы поехали с мамой и Марком на месяц в Европу. Две недели мы должны были провести в скучной деревне под Зальцбургом, а еще столько же, кататься по городам на машине. Я тогда не знала, но вроде бы это была прощальная поездка мамы и Марка. В общем, сначала мы приехали туда дышать свежим воздухом, там красота, горы, леса, зеленые лужайки, и прочие взрослые радости, которые тогда были мне непонятны. Я скучала и вредничала, целыми днями сидела у озера с ноутбуком и никуда не ходила с ними. Мама даже думала менять планы и раньше уезжать из Австрии. Как-то вечером ко мне подошел Марк и вдруг говорит, дороги тут свободные, ни черта рядом нет, давай я тебя научу водить машину. Я сначала повредничала для приличия, но мне нравилась машина, которую они тогда сняли, вроде это был какой-то ягуар, и я согласилась. И мы с Марком гоняли на тачке вдоль деревни, а чопорные австрийцы и пожилые туристы неодобрительно пялились на нас. Мы называли себя самыми крутыми в этой деревне. Мама сначала не одобряла, но Марк быстро растопил ее сердце, и потом, когда мы уже ездили по Европе между городами, Марк давал мне порулить на пустых дорогах. Сейчас, когда я вспоминаю, мне кажется, что он даже не особенно внимательно меня контролировал, откидывался на сиденье и только посматривал на дорогу. Однажды я даже вела машину в сумерках в тумане, пока мама дремала на заднем сиденье. И, представляешь, мы наткнулись на стадо овец, которых почему-то не загнали. Они выплывали из тумана и снова растворялись в нем, будто бы они были лошадками из «Ежика в тумане». Потом, когда мы подъезжали к населенному пункту, Марк все-таки согнал меня с водительского сидения, и я писала неприличные слова на запотевших окнах.

Он слушал ее не слишком внимательно, скорее ловя ее ощущения о том, что ей было хорошо тогда. А в голове все звенело, как она назвала его Толенькой, будто они стали друг другу родными людьми.

— А на восемнадцатилетние отец подарил мне машину, и когда он записывал меня в автошколу, я случайно ляпнула ему, что более менее умею водить. Ему нельзя было говорить про Марка, пришлось соврать, что меня научил мальчик постарше. Отец включил роль защитника, а у меня не было такого мальчика, поэтому пришлось выдумывать целую биографию этому воображаемому автовладельцу. И сейчас помню, звали его Юра.

Он представлял себе вкус этой жизни, машина на совершеннолетие, поездки в Европу только для того, чтобы подышать чистым воздухом, избалованные девочки и женщины с молодыми мужчинами, разливающими им вино и обслуживающими их по ночам. Толик про все это читал, стремился попасть в этот мир, хотя и не мог представить себя ни на месте ребенка в такой семье, ни мальчика для постели. Вот в роли отца, который всегда в ее рассказах оставался за кадром, но неизменно присутствовал, он бы хотел быть. Мог бы быть им, он любил широкие жесты, и во времена, когда у него дела шли наиболее хорошо, он растрачивал и раздавал деньги направо и налево. Может быть, в этом и секрет его главной ошибки.

Полину вовсе не смущало богатство ее семьи, она говорила об этом, как о должном, вот просто у нее так, а что у других ее не слишком интересовало, она не сравнивала, не стыдилась и не гордилась. В своей среде Толик привык видеть, что люди кичатся деньгами, либо стесняются обсуждать свое состояние с кем-то, кроме людей своего круга. Он сам ездил на показательно хорошей машине и носил дорогие часы, хотя и не дотягивал до их уровня. Толик жутко боялся это промотать, принести все в дань первитину и разборкам, поэтому рисковал, крутился волчком вокруг больших денег.

— Дружила с маминым любовником, это почти чудо. А кем она у тебя работает?

— Мама? — спросила она так удивленно, будто он интересовался профессией ее морских свинок, — Иногда она помогает организовывать выставки.

— То есть, она у тебя куратор выставок?

— Да нет, — Полина повела плечами, будто согнала муху, мол, ей-то откуда знать,

— А деньги у вас откуда, папа так много оставил?

— Он из древней семьи волшебников, оттуда и деньги.

Она нахмурилась еще больше, и Толик решил оставить расспросы, чтобы не упустить ту нежность, которую он недавно увидел.

За спиной Полины вдруг снова загорелся свет за чужим столиком. Там сидел незнакомый мужчина в дорогой рубашке с приятной улыбкой на лице и загорелой кожей, то ли как у педика, посещающего салоны красоты, то ли рабочего, мающегося целые дни без рубашки на солнце. Он держал в руке бокал с красным вином, и, о, как ему было скучно.

Если это был очередной клоун, то Толик не станет миловаться с ним, как с официанткой.

Он осторожно дотронулся до коленки Полины и кивнул в сторону незнакомца.

— Марк?! Что ты здесь делаешь?

Полина сразу вскочила на ноги, по ее резким движениям Толик не мог понять, она обрадована или раздражена.

— О, Полина, — сказал мужчина с едва пробивающимся интересом из общего настроения равнодушия ко всему, — Совсем взрослая. На свою мать похожа только некоторыми чертами лица.

— Марк, как ты здесь оказался?

— Лидия мне чем-то напоминала Сару Бернар, только была еще холоднее. Да, скорее женщин с плакатов Альфонса Мухи. Длинные платья, большие заколки, покатые плечи, круглый подбородок, но точеный профиль, надменный взгляд, обращенный внутрь себя. Я бы мог нарисовать с нее картину, если бы обладал талантом. Но я умею только говорить, а ей нравились все эти сравнения.

А вот Толику совсем не нравились ни сравнения, ни сам Марк, ни то, что он говорил совершенно не по делу. Ему даже было противно смотреть на него, хотя он редко испытывал нечто подобное. Толик часто злился на людей, но редко они ему не нравились без причины.

— А сам ты — не экспонат в музее, чтобы мы тут смотрели на тебя и слушали твою чушь. Отвечай на ее вопрос.

Он кивнул, мол, никаких проблем.

— Я здесь только для того, чтобы рассказать свою историю Полине.

— Это великолепно, но…

— Пусть рассказывает! — нетерпеливо крикнула Полина и для пущей убедительности выставила руку в его сторону, будто призывая остановиться, хотя Толик еще не сделал и шага в сторону Марка.

— Моя история может быть об Австрии, овцах или скуке. Пожалуй, будет об овцах.

— Марк, я хочу знать не об овцах, а что с тобой сейчас.

Он поднял вверх указательный палец, и Полина, к удивлению Толика, повиновалась и замолкла.

— Когда я был подростком, меня мало что волновало. Я не был печален, но, тем не менее, чувствовал себя скорее наблюдателем чужих жизней, чем творцом своей. Но однажды я услышал вполне спокойную фразу, которая вдруг меня взволновала — голландцы между золотым веком и Ван Гогом только и рисовали овец да коров. Я не мог тогда оценить достоверность этой фразы, да и, если честно, не слишком четко представлял, когда этот самый век кончался. Я лежал тогда под деревом, а жил я в деревне, и смотрел на стадо овец, которое дед велел мне загнать, и думал, чем же эта паршивая тварь может вдохновлять. Морда глупая, шерсть грязная, мычит так, будто бы ее уже зарезали. Ничего у меня в сердце не екнуло, подумал, что, должно быть, я ни на каплю не художник в душе. С другой стороны женщины меня вдохновляли, не только как жадного до любви подростка или страстного любовника, а порою, наоборот, фригидного наблюдателя. Женщин бы я мог рисовать, писать им стихи и посвящать песни, но никакого таланта я в себе не находил. Но вернемся к нашим овцам, они так и не оставляли меня в покое, справившись с домашними обязанностями, я шел к ним гонять их по полю, как самый настоящий деревенский лодырь. Однажды даже стриг их, но и, сняв с них таинственную вуаль, я не увидел в них вдохновения. Как-то я съездил в библиотеку и нашел там иллюстрированную книгу, где были картины Антона Мауве. Он показал мне красоту, как все-таки этих овец может увидеть художник. И хотя он не понравился мне особенно сильно, мне казалось, он интересен скорее городским жителям, но он пробудил во мне любопытство до красоты, которую можно увидеть чужими глазами. Может быть, поэтому мне нравятся чужие женщины больше, чем свободные. Но мы говорим о них лишь косвенно в этой истории, суть в том, что я крепко занялся изучением искусства разного рода, потом по целевой программе поступил в институт в Москве, и стал изучать искусство не только, как историю, а стал питать большой интерес к тому, что творится на наших глазах. Я знал все московские выставки, спектакли, расписание приездов различных знаменитостей. Первый год у меня оставался едва заметный акцент моей местности, но я постарался искоренить его. Вот так все и произошло. Полина, ты знала, откуда я приехал?