— Будем отрабатывать версию с цыганами. Мы сейчас закончим осмотр и уедем, чтобы не тянуть с экспертизой. Тебе же, Вячеслав Дмитриевич, придется остаться на денек в Серебровке, потолковать с народом…

Серебровка была обычной деревней с двумя рядами добротных бревенчатых домов, выстроенных по сибирскому обычаю вдоль одной улицы. От других сел, будто оправдывая свое название, она отличалась, пожалуй, лишь особой ухоженностью. Крыши домов белели аккуратно пригнанным шифером, окна — в узорных, ярко выкрашенных наличниках. Огороженные палисадники буйно заросли цветниками и малинником, а по сторонам от проезжей дороги вдоль всей улицы зеленела — такая редкая в современных селах — придорожная мурава.

Смерть пасечника не вызвала у серебровцев особого удивления. Все, с кем пришлось беседовать Славе Голубеву, будто сговорившись, заявляли, что Репьеву на роду было написано умереть не своей смертью. Мнения расходились незначительно: одни считали, что Гриня должен был сгореть от водки, другие — замерзнуть по пьяному делу в сугробе.

В Серебровке Репьев появился пять лет назад, освободившись из тюрьмы. Где он отбывал наказание и за что, никто из серебровцев не знал. В колхозе начал работать шофером, — водительские права у него были, — затем пробовал трактористом, комбайнером, куда-то уезжал из Серебровки, но быстро вернулся и упросил бригадира Гвоздарева направить его на курсы пчеловодов. Проучившись зиму в Новосибирске, прошлой весной принял колхозную пасеку. С той поры поселился в пасечной избушке. В деревню появлялся лишь за водкой да продуктами. Пьяный любил разыгрывать стариков и «качнуть права» начальству. Трезвый был замкнутый, нелюдимый и как будто стеснялся своих пьяных выходок. Несмотря на «художества», пчелиное хозяйство Репьев вел добросовестно и колхозный мед не разбазаривал, хотя на пасеку частенько подкатывали горожане. Своим же колхозникам по распоряжению бригадира и председателя меду не жалел. Об отношениях Репьева с цыганами никто из серебровцев ничего толком не знал, за исключением того, что Гриня «крутил любовь» с Розой.

Поздно вечером Голубев, переговорив с добрым десятком сельчан, пришел в бригадную контору. В просторном коридоре с расставленными у стен стульями пожилая техничка мыла пол, а из кабинета бригадира сквозь неплотно прикрытую дверь слышалось редкое пощелкивание конторских счетов. Осторожно ступая по мокрым половицам, Голубев прошел в кабинет. Бригадир Гвоздарев, кивком головы указав на стул, подбил счетными костяшками итог и, повернувшись к Голубеву, сказал:

— Двести сорок один рубль тридцать четыре копейки надо было получить цыганам за прошедшую неделю.

— Такие деньги шутя не оставляют, — проговорил Голубев. — Витольд Михайлович, можно сейчас пригласить сюда кого-нибудь из тех, кто работал с цыганами?

— Попробуем… — Бригадир посмотрел на приоткрытую дверь: — Матрена Марковна!..

В кабинет заглянула техничка:

— Чо такое, Михалыч?..

— Сходи до Федора Степановича Половникова. Скажи, бригадир, мол, срочно в контору зовет.

— Прямо щас бежать?

— Прямо сейчас.

Когда техничка, кивнув головой, скрылась за дверью, Гвоздарев повернулся к Голубеву:

— Половников — кузнец наш. В прошлом году на пенсию вышел, а работу не бросает. По моему поручению он как бы шефствовал над цыганами.

— Что они хоть собою представляли, эти цыгане?

— Всего их десятка два, наверно, было. Мужчины в возрасте от тридцати до сорока. Один, правда, парень молодой, лет двадцати — двадцати двух. Красивый, на гитаре, что тебе настоящий артист, играет. Старуха годов под семьдесят да два пацаненка кудрявых, как барашки. Старшему Ромке лет около десяти, а другой года на три помладше. Ну, да вот Роза еще…

— Сам Козаченко как?..

— Мужик деловой. Слесарь первейший и порядок в таборе держит — будь здоров! Я как-то смехом предлагал ему стать моим заместителем по дисциплинарной части. Отпетых разгильдяев у меня в бригаде, конечно, нет, но, что греха таить, дисциплинка иной раз прихрамывает. Как ни крути ни верти, а в сельском хозяйстве невозможно наладить работу по производственному принципу, чтобы люди трудились от гудка до гудка…

Только-только Голубев и бригадир разговорились о житейских делах, тяжело протопав по коридору, в кабинет вошел кряжистый мужчина, пенсионный возраст которого выдавали, пожалуй, лишь исполосованный морщинами лоб да густая проседь в медно-рыжих волосах. Взглянув на Голубева, одетого в милицейскую форму, мужчина смял в руках кожаный картуз и, невнятно буркнув: «Добрывечер», словно изваяние, застыл у порога.

— Проходи, Федор Степанович, садись, — пригласил бригадир, показывая на стул возле своего стола. — Разговор к тебе есть.

— Дак, я ж ничего не знаю, — с белорусским акцентом сказал кузнец, примащиваясь у самой двери.

Гвоздарев чуть усмехнулся:

— Откуда тебе известно, о чем разговор пойдет?

Бронзовое лицо кузнеца покраснело. Потупясь, он словно растерялся и виновато кашлянул:

— Дак, по селу брехня пошла, будто цыгане на пасеке убийство совершили…

— И ты о цыганах ничего нам сказать не можешь?

— А чего я про них скажу?.. — Кузнец исподлобья взглянул на бригадира: — Без моего сказу все знаешь.

— Как они сегодня с работы ушли? — спросил Голубев.

Кузнец пожал плечами:

— Дак, кто ведает, как…

Бригадир нахмурился:

— Ты не был, что ли, с утра на работе?

— Был.

— Ну, а в чем дело, Федор Степанович? Почему откровенно говорить не хочешь?

— Я ж ничего особого не знаю.

— Тебя «особое» и не спрашивают. Вопрос конкретный ставится: как цыгане сегодня ушли с работы?

Кузнец помолчал, несколько раз опять кашлянул. Затем, как будто обдумывая каждое слово, медленно заговорил:

— К восьми утра все десятеро мужиков под главенствованием самого Миколая Миколаича Козаченки явились в мастерскую. Не успели перекурить перед началом работы, Торопуня на своем самосвале подкатил. Правую фару, видать, по лихости умудрился напрочь выхлестать…

— Это шофер наш, Тропынин фамилия, а прозвище за суетливость получил, — объяснил Голубеву бригадир.

Кузнец, будто подтверждая, кивнул головой и продолжил:

— С Торопуниной фарой занялся сам Козаченко. Быстро управился, и цыгане всем гамузом стали домкратить списанный комбайн, на котором в позапрошлом годе Андрюха Барабанов работал, чтоб годные колеса с него снять… Глядя по солнцу, часов в десять прибег Козаченкин старший мальчуган Ромка и во весь голос: «Батька! Кобылу украли!» Козаченко с сынишкой одним мигом — к табору. Совсем недолго прошло — опять Ромка прибег. Погорготал с цыганами по-своему, и вся компания цыганская, как наскипидаренная, к табору чуть не галопом подалась. Больше я их не видел.

— Что там стряслось? — удивленно спросил Гвоздарев.

— Дак, если б Ромка по-русски говорил, а то он по-цыгански: «Гыр-гыр-гыр, гыр-гыр-гыр»… Вот, когда первый раз про кобылу закричал, это я понял.

— Значит, цыгане около десяти утра бросили работу? — уточнил Голубев.

— Может, позднее. Надо Торопуню спросить — тот всегда при часах, а я по солнцу время определяю.

— Это при Тропынине произошло?

— Нет. Когда Торопуня, наладив фару, отъехал с Андрюхой Барабановым от мехмастерской, побольше часу миновало, как Ромка первый раз появился.

Бригадир, повернувшись к Голубеву, пояснил:

— Барабанов — наш механизатор. Поехал покупать личную автомашину «Лада». Вчера утром из райпотребсоюза звонили, что очередь его подошла. — И повернулся к кузнецу. — Значит, Андрей с Торопуней в райцентр уехал?

— Ну, — подтвердил кузнец.

Голубев, перехватив его настороженный взгляд, спросил:

— Цыгане не упоминали в разговоре пасечника Репьева?

— Этот раз нет.

— А раньше?

— Вчерашним утром пасечник в мех мастерскую заходил.

— Зачем?

— Чего-то с Козаченкой толковал.

— Что именно?

— Будто про тележное колесо разговор шел. Не знаю, на чем они столковались.