Тут он умолк. Я не стал его окликать, и вскоре он сам продолжил:
— В общем, не знаю я, сколько так простоял: часов-то не было. Может, минут десять, а может, и весь час. О чём думал, что в душе творилось — ничего не помню. Помню только, шея затекла. Потом солнце взошло, ветерок подул, туман рассеялся. Я тоже вроде как очнулся. И что-то, знаешь… повернулось внутри. Будто что-то из меня вынули, а взамен другое положили. Посмотрел вокруг — на реку, на себя, на деревья… Вот тогда и подумалось мне, как ты сейчас сказал, что всё, что я делал до этого, — бессмысленно. Не говно, конечно… Но — бессмысленно. Не тем я занимаюсь, не для этого родился. А для чего — и самому не ясно. Назад приплыл — два дня молчал. Потом собрался и уехал.
— А как же курсовая?
— Да бог с ней, с курсовой! — отмахнулся Севрюк. — Я и так на три курсовые материала набрал… Мне важней понять было, понимаешь? Кто знает, может, я только затем туда и приехал, на Чекарду, чтобы вот так остановиться, перестать бежать… Да. С тех пор ни разу не бывал в тамошних местах. Наверно, надо съездить. А может, и не надо. Не знаю. Вот…
— Ты после этого начал писать?
— Нет, я и раньше писал. Только не цепляло. Ничего путного не получалось, если честно. Так… ерунда всякая… заметки в стенгазету…
— А сейчас получается?
— Это не мне судить, — со вздохом подытожил Севрюк и неожиданно сменил тему: — А Игнат и группёха его… Слышал я их как-то раз. Хочешь, скажу, что думаю?
— Что?
— Фальшивые они какие-то, вот что. Что такое готическая музыка? Давай рассуждать логично. Во-первых, холодные эмоции: низкие тона, меланхолия, никакого развития темы — своего рода медитация, мантра. Во-вторых, тексты, якобы философские: об их скрытом смысле много пишут, но никто на самом деле не понимает, о чем они. С этой точки зрения настоящая готика была в восьмидесятых, а сейчас она не то чтобы мертва, она… ну, как бы в спячке. Ширмочка красивая. Туфта по большому счёту. Они только и делают, что перепевают друг дружку, как было в начале девяностых с тяжёлым металлом — помнишь, сколько их тогда развелось? А пока настоящие демоны спят, народ цепляет себе зубы, рядится в чёрные плащи и кричит: «Мы вампиры!»
— А тебе не кажется, — задумчиво сказал я, — что в этом и есть суть любого представления? Неужели ты думаешь, что если поверить, будто ты вампир, вправду им станешь?
— Нет, конечно… Но всё равно что-то здесь не так. Знаешь что скажу? Раскрашенная морда и кожаные штаны — это ещё не готика. Чтобы хорошо сыграть роль, надо поверить в реальность того мира, перевоплотиться. Игнат это понимал… Ты не обиделся? — вдруг спросил он.
— Нет, — удивился я. — С чего бы?
— Только Тануке не говори — она тебя убьёт за такие слова, — усмехнулся писатель.
— Она так любит готическую музыку?
— Она так любит готов, — мрачно уточнил Севрюк.
— Кстати, — встрепенулся я, — а откуда её знаешь ты? В смысле, как вы познакомились?
— Ну… познакомились как-то, — уклончиво ответил тот. — Она стихи мне свои принесла. Она много стихов пишет. Говорят, половина песен в наших готских группах на её стихи написаны.
— И что, хорошие стихи?
— Как тебе сказать… Сами-то стихи-то неплохие. Другой вопрос, о чём они.
Он сказал это и умолк. Я долго ждал продолжения, потом всё-таки решился спросить:
— И о чём?
Севрюк помолчал, помолчал — и вдруг рассердился.
— Знаешь, давай спать! — сказал он. — Утомили вы меня со своим рок-н-роллом. Ума не приложу, зачем это вам понадобилось. Спокойной ночи.
Я вздохнул.
— Спокойной ночи…
Писатель вскоре захрапел, а я лежал и никак не мог понять, что дал мне сегодняшний вечер в плане дознания. Бездна информации ни на йоту не приблизила меня к разгадке исчезновения и гибели Игната Капустина. Я ворочался, ложился так и этак, пока вдруг не сообразил, что среди готов практически никто и никогда не погибал и не калечился, если не считать Яна Кёртиса, который всё-таки был только на подступах к новому стилю. Что это значило? Что готы не открыли в музыке ничего нового?
Или это означало, что Сорока это «что-то новое» открыл?
Это могло быть совпадением, а могло и не быть. К мистической стороне вопроса я по-прежнему относился с изрядной долей скепсиса.
Я повернулся на другой бок и вскоре уснул. Однако выспаться мне не удалось. Снилась какая-то чушь. Сперва приснился один мой давнишний друг (во сне я твёрдо знал, что это он, но почему-то не мог ни увидеть лица, ни припомнить фамилии), в руках у него была скрипка — даже не скрипка, а альт, хотя я знаю, что он сроду ни на чём не играл. Мы стояли за кулисами, похоже, дело близилось к началу концерта — за тяжёлым занавесом слышался приглушённый гул зрительного зала. Я был явно не в своей тарелке: мне нужно было объявлять номер, а я никак не мог вспомнить имя. Чувствовал я себя дурак дураком. «Слушай, как тебя объявить?» — наконец спросил я его напрямую. На что друг усмехнулся и сказал: «Скажи просто: «Блюз чёрной собаки!», подмигнул — и вдруг превратился… в Аркадия Ситникова. Я почувствовал облегчение и уже собрался идти на сцену, как вдруг заметил, что на смычке у Сита нет волос, только голая трость. «Эй, — сказал я, — у тебя ж смычок без волосьев!» — «Это нестрашно, — серьёзно сказал тот. — Я и так сыграю. Так даже лучше получится».
На этом месте я и проснулся.
За окнами было серо и тускло. Танука трясла меня за плечо. В руке девчонка сжимала телефон, его маленький экранчик ещё светился.
— Вставай, — хмуро сказала она, когда я проморгался, прозевался и начал немного соображать. Она казалась перевозбуждённой, взвинченной. Если б я вчера сам не видел, решил бы, что она в эту ночь не спала.
— Что случилось?
— Плохие новости. Ситникова порезали.
4
БЕС ГИТАРЫ
ПЕРСТОРЯД — слово, которое в музыке означает наиболее удобное расположение и последовательность употребления пальцев при исполнении определённых мелодий. Среди лютнистов Малой Азии XVII века особенно ценились персторяды Юсуфа Масуди. «Персторяд шайтана» — выражение, означающее, что это очень трудное место. Существует испанская версия «Персторяда шайтана», ею пользовались мавры. Она сохранилась лишь в переработанном виде для гитары, и из неё можно увидеть, что кроме десяти пальцев использовался и одиннадцатый, — легенда говорит, что здесь шайтан прибегал к помощи хвоста.
Милорад Павич
Ненавижу ночевать где попало! Вот и сейчас от неожиданности я слишком резко сел и сразу стукнулся головой. Сверху посыпались книжки, тяжёлые тома в коже, с золотым тиснением; один больно стукнул меня по макушке. Прикрыться руками не удалось — всё-таки спал я в мешке. Танука привычно и предусмотрительно отодвинулась. Что да, то да. Гравюра «Смерть библиофила». Где спасатели?..
Последняя толстенная книжень в голубом коленкоре шлёпнулась мне на колени и раскрылась на титульной странице. Я машинально посмотрел на заглавие и выпучил глаза: «Реактивная авиация XX века». Бр-р… Маразм крепчал. Что делает справочник по реактивной авиации в библиотеке института рыбного хозяйства?!
— Как порезали? — наконец спросил я, выбираясь из-под книжного завала. — Чем?
— Ножом.
— Почему?
— По кочану, — огрызнулась Танука, отпасовав мои вчерашние слова. Я покраснел, а она пожала плечами и посмотрела на телефон. — Понятия не имею, если честно. Дома у него всё на месте, ничего не взяли… Вообще, давай собирайся: уже полседьмого, надо уйти отсюда, пока не пришли сотрудники.
— Сотрудники? — Я почему-то подумал о милиции. — Какие сотрудники? Ах да…
Я стал выпутываться из мешка. Сделать это оказалось не легче, чем бабочке вылезти из кокона. Чёрт, я уже забыл, когда мне последний раз удалось нормально выспаться. Не спал как следует дня три, а может быть, четыре, с того памятного полночного звонка. Я взглянул на ту сторону стеллажа. Спальник и матрас отсутствовали — Севрюк уже встал. Из коридора слышались шаги и плеск воды. Я поднял лежащую в изголовье футболку и стал одеваться.
