— Ну что ты так внимательно себя разглядываешь? — хихикнула Аманда, и по тону я не смогла понять, действительно ли она не заметила, что я смотрю вовсе не на себя, или подтрунивает надо мной, как обычно. — С утра будешь выглядеть намного лучше. Завтра у нас всё равно самостоятельная работа, и я уже отписалась преподавателям, что мы с тобой будем работать над проектами дома. Ну улыбнись же!

Она наклонилась ко мне и чмокнула в щеку, будто ребёнка, а меня пронзило током так, словно я сунула палец в розетку.

— Издеваешься?

Я поспешила освободиться от её руки, чтобы Аманда не заметила мою дрожь.

— Выйди, пожалуйста, потому что я хочу попробовать вынуть бинты. Не могу больше выносить тряпки во рту.

Только Аманда и не думала двигаться с места. Она привалилась к стене и мечтательно подняла очи горе.

— Тоже не понимаю, как малыши, когда у них режутся зубки, сосут край одеяла. В одной статье было написано, что обязательно надо купить ребёнку одеяло и только с ним укладывать спать. Оно станет ему лучшим другом и поможет с засыпанием. А я вот не помню, что дружила с одеялом.

Она уже вопросительно смотрела в глаза отражению моей распухшей рожи, и мне пришлось обернуться.

— Я только помню, как в восемь лет Эйдан грыз деревянную спинку кровати. Аманда, ты можешь наконец выйти?

Аманда со вздохом удалилась, но вздыхала она, наверное, по погрызанной деревяшке! Я засунула пальцы в рот и, кривясь от боли, стала отдирать бинты, надеясь не повредить швы. На консультации врач сказал, что они сами отвалятся, но носить эту дрянь во рту стало выше моих сил. Я сплюнула кровь и продезинфицировала рот ополаскивателем, жмурясь от ужасного пощипывания. В тот момент в мою голову пришла первая здравая мысль: родить без анестезии у Аманды не получится, потому что даже зубную боль вынести невозможно.

— Ты можешь послушать, что я написала про Дега?

Ну почему она опять вошла без стука, когда я ещё не смыла кровь?!

— Принести «Адвил»? — спросила Аманда, покосившись на мои судорожные попытки побыстрее привести раковину в порядок.

Я кивнула, чтобы выпроводить её вон, но либо я оставалась жутко медлительной, либо она приготовила таблетки заранее, потому что я столкнулась с протянутым стаканом, едва открыла только что закрывшуюся за ней дверь.

— Запей, — Аманда ловко сунула мне в рот две таблетки, а в руку — стакан с водой. — Иди на кухню, потому что я хочу в туалет. Четвёртый стакан воды был явно лишним.

Я запила таблетки и вернулась на диван, где уже лежал раскрытый планшет, а вскоре и Аманда плюхнулась рядом и начала читать похоронным голосом свой доклад по истории искусств. Или же у меня так болели раны, что мне было совершенно плевать, каким замечательным пастелистом был этот Эдгар.

— Слушай, а ты знала, что он был ещё и скульптором?

Вопрос Аманды выдернул меня из трясины зубной боли, и пришлось виновато улыбнуться.

— Так ты вообще всё прослушала? — от возмущения Аманда стукнула планшетом по своей коленке.

— Нет, только про скульптуры, — солгала я, надеясь не покраснеть.

— Слушай заново, а то так дурой и останешься! Дега никогда не мыслил себя скульптором. Быть может, именно поэтому скульптурные работы не экспонировались при жизни создателя — не считая одной скульптуры — балерины в пачке, да и та была выполнена только из воска с добавлением одежды, но в артистических кругах скульптура произвела фурор. То, что сейчас выставляется, не является работами Дега в чистом виде, потому что мастер работал исключительно с воском, никогда не отливая заготовки в финальный бронзовый вариант. Бронза, считал Дега, материал для вечности, а он не создавал скульптуры, он лепил наброски. «Завершённая работа — это концепция скульпторов, а я художник», — говорил Дега.

Аманда подняла голову от планшета. Я улыбнулась, как пойманная за письмом записки школьница.

— Воск — материал непрочный, — Аманда вернула глаза на экран. — Чтобы поддержать форму поднятой руки, Дега использовал проволоку. Однако, и подобные уловки не спасали творения, и некоторые фигуры приходилось постоянно переделывать, но для мастера эта работа была в удовольствие. После его смерти в мастерской нашли порядка ста пятидесяти работ, но отлить удалось чуть больше семидесяти. Был бы Дега рад увидеть свои работы в бронзе — вряд ли, и вот почему. Искушённый зритель ищет в скульптурах отточенность форм, поэтому первое впечатление от бронзовых работ Дега — отталкивающее. Не знающий процесса создания скульптуры зритель видит лишь неровность форм, создающую эффект незаконченности да безалаберности, а вовсе не импрессии. Стоит, однако, отметить, что Дега никогда не относил себя к импрессионистам — по образованию и манере письма он был академистом, но Академия отвергла его за вольнодумство.

— Аманда, всё хорошо у тебя. Не надо дальше читать, у меня голова болит, — выдавила я из себя, понимая, что ещё пару её великолепных абзацев, и я даже не сяду за собственный доклад.

Аманда прокрутила пару экранов и снова заговорила:

— Не хочешь узнать про Академию, не надо, тебе же хуже. Но послушай, у него, кроме балерин, была ещё страсть к лошадям. И на ипподроме, и в балете главное — движение, поймать которое и было смыслом всего творчества великого француза. К старости Дега ослеп и не мог писать картины, но на ощупь ещё пытался лепить скульптуры. Его последняя работа — лошадь — ничем не уступает предыдущим, потому что руки мастера способны заменить ему глаза. Знаешь, мне вот тоже всегда хочется ощупать модель прежде, чем начать рисовать, будто мои руки могут запомнить формы.

Она осеклась, увидев мои поджатые распухшие губы, и спросила, откладывая планшет в сторону:

— А у тебя что с Уорхолом?

— У меня с Энди всё отлично, осталось только сесть и написать. Я наткнулась на сайт музея в Питсбурге. Там море материала. Завтра напишу, что одна из идей творчества Энди Уорхола была популяризация искусства среди молодёжи. Через дизайн обложек для музыкальных дисков он хотел научить детей ценить искусство. Он рассуждал так: в музей молодёжь не пойдёт, а вот музыку любимого исполнителя будет слушать постоянно — так пусть хотя бы глядя на обложку детки приобщаются к прекрасному.

— А список литературы?

Да откуда у Аманды взялся такой взрослый и противный голос!

— Спишу названия с библиотечного каталога.

— А если проверят?

— Тогда мне не повезло. Но не может же мне не везти во всем.

— А в чём это тебе не везёт?

— Да, так… Ни в чём… Только зубы болят.

Я вдруг заметила, что из-под подушки торчит край поляроидной фотографии, которую мы получили во время завтрака с Сантой. Две улыбающиеся девушки обнимали старика в очках и с белой бородой. Только у одной была искренняя счастливая улыбка, а у другой натянуто-выдавленная, потому что после смерти мамы я разучились улыбаться и на всех фотографиях выходила с приклеенной голливудской улыбкой. Тогда как Аманда, сколько я её знала, всегда светилась изнутри, будто проглотила солнечного зайчика. Только вот уже пять месяцев, как зайчик потух, или же я настолько ушла с головой в беременные проблемы подруги, что перестала замечать её улыбку, но ведь была ж она, и вон сейчас есть на фотографии…

Я исподлобья взглянула на Аманду: лицо оставалось серьёзным, без тени улыбки, словно она готовилась меня отругать. А, может, и не было никогда той счастливой улыбки. Может, она, как и моя, была всего лишь защитой от внешнего мира, чтобы никто не смел ожидать ответа на стандартное «как дела?». Быть может, оладьи, бубенцы и добрый дед — это желание вернуться в детство, где мы были счастливы просто так, а не потому, что что-то или кто-то делал нас счастливыми. Словно этот старик в парике мог вернуть Рождество в скованную вечной зимой Нарнию.

Фотография, дурацкая фотография… Я в очередной раз скосила глаза на Аманду и, поняв, что та не смотрит на меня, быстро потянула подушку за угол, чтобы полностью закрыть снимок. Что же она делает под моей подушкой? Неужели у меня и прошлую память отшибло этим наркозом, ведь не могла же я рассматривать её перед сном? Не до такой же степени я… Постойте, так это же не моя подушка! Я подняла глаза на Аманду. Она копалась в своём телефоне и улыбалась.