— Да, это мать! — Аманда швырнула мокрую кисть на почти готовый рисунок. Я аж вскрикнула от жалости. — Но не мама. Чувствуешь разницу?
— Наверное, не чувствую.
— К твоему счастью!
Я отвернулась, чтобы оторвать от рулона бумажное полотенце. Может, рисунок ещё можно спасти?
— Спасибо, — буркнула Аманда, промокая водяной пузырь. — Прошу, не говори мне о матери. Если тебе что-то нужно будет знать, я скажу. Дай мне спокойно дожить оставшиеся мне дни.
Голос умирающего лебедя! Оставшиеся дни… Знала бы она, что значит никогда не слышать голос матери!
Отцу я так и не позвонила. Просто написала сообщение о своих псевдоуспехах. Пусть думает, что я учусь. А мне бы точно уж пора начать учиться. Утренние фотографии мне тоже не понравились. Пусть на них и была мимоза, солнечный предвестник весны. Горы раскрасили яркие полевые цветы, но на такие вершины мы явно с животом не заберёмся. Зато фотографии Аманды вышли хорошими. Жаль, их не сдашь вместо пейзажа. Аманда теперь заставляла меня снимать живот чуть ли не каждый день, который считала последним.
— Завтра я уже могу заснуть мамой, — иногда мечтательно выдавала Аманда каким-то не своим счастливым голосом, и я старалась уловить в нём прежние знакомые нотки, которые почти изгладились из памяти злобными окриками.
Дождь не вернулся. Воздух вновь стал до безумия сухим, как и моя кожа, и я судорожно принялась перед сном перерывать ящики в поисках нового крема, потому что тюбик в рюкзаке закончился.
— Что ты там ищешь? У меня уши от шума закладывает!
— Крем для рук, — ответила я, не обернувшись, стараясь теперь переставлять вещи потише.
— Он у меня.
Тогда я обернулась. Аманда намазывала кремом ноги.
— Он же для рук…
— Для ног закончился, а мне обязательно надо сделать массаж.
Я молча протянула руку в надежде получить тюбик, но Аманда играла со мной, будто с ребёнком:
— А почему ты не спрашиваешь, зачем мне массаж?
— Зачем тебе массаж? — не стала противиться я.
— Ничего ты не помнишь с курсов! — опять чуть ли не закричала Аманда, и я решила не подсаживаться к ней на диван. — Раз в начале беременности не рекомендуют массировать ноги из-за возможных сокращений матки, то в конце он как раз стимулирует роды, — И когда моё лицо осталось непроницаемым, добавила: — Кейти, у тебя что, всё тело нечувствительное?
Причём тут моё тело? Я-то к её родам какое отношение имею!
— Ты не чувствуешь ничего, когда мажешь ноги и руки? — не унималась Аманда.
— А что я должна чувствовать?
— Тебе просто должно быть хорошо…
— Мне будет хорошо, когда пропадёт эта сухость, — отчеканила я и протянула руку. — Дай крем.
Она протянула тюбик.
— Знаешь, Кейти, я сейчас даже завидую тому, что ты ничего не чувствуешь. Я вот до груди дотронуться не могу.
— Ну так и оставь её в покое! Что грудь-то тебе сдалась! Молозиво потекло?
Нет, молозива не было. Я бы увидела прокладки в бюстгальтере.
— Кейти! Что за идиотские вопросы! Всё, что я сейчас делаю, помогает вызвать роды. Что тут непонятного?
Я промолчала. Этот пункт был мне понятен без объяснений. Стимуляция сосков. Отлично! Но зачем, если это больно? Только спрашивать не стоит. Аманда видно на взводе, хотя до понедельника далеко.
— Я не хочу стимуляции, не хочу, понимаешь? — Аманда не собиралась прекращать беседу, но лучше поддерживать её лишь кивками. — В понедельник врач обещает мониторинг, чтобы понять, сколько они могут позволить мне переходить. А могут и сразу же послать на стимуляцию. Понимаешь?
Конечно, я понимаю её желание родить самой как по книжке, но какое отношение её желание имеет к реальности? Если врачи не в силах предсказать течение родов, то что она хочет от меня?
— Я сама не могу, мне больно. Но если ты сделаешь это…
Аманда замолчала, а я явно что-то пропустила. Что? Она смотрит слишком выжидающе. Она явно что-то спросила, а я слишком увлечённо продолжала тереть влажные руки, словно могла содрать старую кожу.
— Ты не думай, я смогу, — продолжала гипнотизировать меня Аманда. — Это самому себе тяжело причинить боль, но когда боль причиняет тебе другой, намного проще её вынести. И ты ничего же не чувствуешь. Для тебя ведь без разницы держать меня за пальцы или за соски…
Она сама замолчала, или моё шумное приземление на пол заставило Аманду закрыть рот. Подо мной случайно оказался скрученный спальник, и я забалансировала на нём, как на мяче.
— Оставь для другого времени свои чёртовы комплексы! — разозлилась Аманда на моё ошарашенное молчание. — Пожалей меня! Я не хочу стимуляции. Это больно, понимаешь? При ней схватки сильнее обычных. Ну что тебе стоит?
Ничего, мне это действительно ничего не стоит. Я ничего не чувствую. Абсолютно ничего. Наваждение первых месяцев пропало. Оплеуха Стива отрезвила меня. И сколько бы я ни желала после Тахо смотреть на Аманду прежними глазами, у меня не получалось — между нами встала смерть Майкла, враньё матери, выкрутасы со Стивом. Каменной стеной, в которую я продолжала биться головой, понимая, что не разрушу её, а только себя покалечу. И я выдохнула:
— Хорошо.
— Руки у тебя как раз мягкие сейчас, — скривила рот Аманда, и её плохо скрываемый страх перешёл дрожью в мои пальцы.
И всё же я села на диван, а она поправила подушку и улеглась на бок. Теперь, чтобы дотянуться до груди, пришлось вновь сползти на пол, только на этот раз мягкого спальника подо мной не оказалось. Свет от торшера падал Аманде на лицо, и она зажмурилась. Пусть так и лежит с закрытыми глазами, чтобы не видеть моей прикушенной губы. Соски огромные, тёмные, с прежними жёлтыми крапинками. Я сжала правый сосок, левый не могла — больной палец отказался сгибаться. И когда надавила сильнее, почувствовала под пальцами сухие крупицы молозива.
— Мне не больно, можешь сильнее.
К счастью, Аманда не открыла глаз. Возможно, ей тоже не хотелось меня видеть. Наша прежняя близость растворилась в холоде последних месяцев. Сжавшийся в комок живот выдавал мой страх сделать ей больно. Что, что должно сейчас произойти?
— Он шевелится, чувствуешь?
Аманда поймала мою свободную руку и, стиснув больной палец, приложила к голому животу. Влажная уже не от крема ладонь приклеилась к коже. Меня били — сильно, явно требуя прекратить издеваться над матерью, но пальцы уже работали отдельно от моего мозга, будто крутили на ручке колпачок с сорванной резьбой.
— Когда же это уже закончится…
Стон Аманды заставил пальцы остановиться.
— Продолжай! — тут же приказала она. — Я говорю про беременность. Я уже не могу, я хочу родить, я устала от постоянной боли… Я хочу спать на спине. Я ничего в жизни больше не хочу. Просто лечь на спину и уснуть! Я вообще хочу уснуть, проспать восемь часов подряд…
— Не сможешь. Ребёнок ест каждые три часа.
— Но если спать вместе, говорят, он сам может присасываться ночью, а ты продолжаешь спать. Тебе не понять, как мне хочется спать!
— Почему не понять? Думаешь, я сплю? Думаешь, я не слышу, как ты в туалет бегаешь?
Аманда дёрнулась и вырвала сосок из моих пальцев.
— Я тебе предлагала разъехаться, забыла? — прорычала она, сев на диване и запахнув пижаму. — Ты сама осталась.
Я отползла к спальнику, но привалилась к нему лишь спиной.
— Я хотела помочь, и я помогаю.
Сцепив пальцы в замок, я поднесла их к губам и принялась кусать кожу.
— Только ты постоянно тыкаешь меня своей помощью!
— Я?
У меня не осталось слов, у меня даже не осталось эмоций.
— Ты! Ты! Мне плохо, понимаешь? Мне безумно плохо! Ты могла бы промолчать иногда.
Это я говорю? Да я только и делаю, что молча слушаю, а сейчас точно не собиралась раскрывать рта.
— Я хочу родить. Хочу перешагнуть этот рубеж. Сейчас я будто вишу в воздухе — я не знаю, кто я. Даже собственное имя кажется мне чужим.
— Послушай, — сказала я, потому что не хотела дальше слушать то, что уже крутилось на языке Аманды. — Ты точно родишь. Беременной не останешься. Знаешь, говорят не думай и того не будет. А ты наоборот думай… Ну, например, о Дне Святого Патрика. И тогда обязательно родишь в этот день. Ну? Переходишь всего два дня. Тебя никто не станет так скоро стимулировать. Давай думать о Патрике, слышишь? Хочешь, поплетём змеек вместе? Это поможет. Я уверена.
