– И что мы, Бальмонт, Брюсов, Блок, в том вашем окаянстве виноваты – тоже вранье? – строгим шепотом вопросил Блок. – Потому что вам нужна была каша, а мы вас кормили амброзией?

– Полуправда, а что жили мы только вашими стихами, правда. Хотел я поинтересничать перед вами, Александр Александрович, припудрить, если позволите, свою ординарность.

– А что каждые полгода собираетесь…?

– – …покончить с собой? Нет, не вранье. Однако ведь жив покуда, значит, тоже полуправда. Не далее как позавчера весьма в омут тянуло, однако обстоятельства вдруг поправились. Службу мне одну предложили, а в связи с нею и вас обеспокоил. Я, кстати, пытался телефонировать вам предварительно…

– А… Телефон у нас сломался до того ещё, как во время наступления Юденича ЧК отключила все частные телефоны. Нет, позднее, в прошлом году… Так и не починили. А теперь и вовсе не починят, я думаю. Едва ли смогу вам чем-нибудь помочь – я ведь уже говорил.

– Речь идет о юбилее Достоевского, Александр Александрович. В этом году столетний юбилей в конце октября. У меня к вам предложение войти в юбилейный комитет его председателем.

– Благодарю, но я же уже сказал, что не смогу ничем помочь… Достоевский, говорите? На следующий день после нашей с вами ночной беседы я встретился с девушкой, заявившей мне, что её любимое занятие – сидеть у печки и читать Достоевского. Я вот думаю: была бы эта девушка дурнушкой, разве я прислушался бы к её словам? Но она красива (чёрный агат, понимаете ли вы меня?), и ещё духи, а ещё такое – совсем несправедливо и незаслуженно – трепетное отношение ко мне, что невозможно было не отозваться.

– Да как же иначе можно к вам относиться, Александр Александрович? Вас продолжают любить даже те, кто порицает вашу поддержку Октябрьского переворота. А касательно духов, то девушка (я догадываюсь, о ком речь: ваши имена до сих пор связывают), небось, переполовинила флакон из маминого трельяжа. Это же надо – французские духи зимою восемнадцатого!

Чеканное лицо больного расплылось в улыбке, однако, сфокусировав взгляд на незваном госте, увидел он, что тот явно расстроен. С всегдашней отзывчивостью и некоторой свойственной ему беспардонностью (ведает такое за собой, но не поверил некогда Ахматовой, в глаза язвительно назвавшей его некогда «мастером тактичных вопросов») Блок построил свой вопрос по возможности необидно для собеседника и готовился теперь вклиниться в поток его речи.

– …придётся им вырабатывать собственные духи, Александр Александрович. Я представляю себе их под названиями «Солдатский сапог», «Махорка», «Пот металлурга» – или вот: «Наташка». Или даже, для модников-чекистов, «Свежая кровушка»…

– Простите, но что вас так огорчило, господин Гривнич? Ну подумаешь, отказался больной писатель председательствовать в юбилейном комитете, найдёте другого. Есть известные писатели (вы догадываетесь, конечно же, о ком я); тех, напротив, хлебом не корми – дай где-нибудь попредседательствовать… В чём дело?

– Могу ли я ответить откровенно, Александр Александрович?

– Разумеется, вот только поторопитесь, господин Гривнич. Я, действительно, очень слаб и могу, помимо моего желания, просто заснуть посреди вашего монолога…

Блок прикрыл глаза. Добавил с неожиданной резкостью:

– Слушаю вас.

– У меня ведь ещё одно поручение к вам имеется, Александр Александрович. Оно прикрывается первым, как на палимпсесте под варварским творением какого-нибудь Беды Достопочтенного скрывается светлый текст Алкея. Или как у Пушкина, где «Художник-варвар кистью сонной…

– …Рисунок гения чернит…». Да помню я. Вот только разве юбилей Достоевского можно соотнести с «рисунком беззаконным» средневекового варвара? Дело ведь доброе, нужное…

– Да, пожалуй… Хотя… Хотя без юбилея Достоевского эта нищая, голодная страна как-нибудь обойдётся. А вот дело, в котором вам предлагают принять участие, по своей важности для судеб России с этой чередой заседаний и выступлений поистине несравнимо. Потому я и позволил себе соотнести. А обращаюсь я к вам первому, как к председателю Всероссийского Союза поэтов…

– Не по адресу обратились, господин Гривнич. В этом феврале меня выгнали из Союза поэтов… то есть членом остался, даже в суде чести их дурацком. А председателем избран Гумилёв. Вот к нему и адресуйтесь… Что с вами опять такое?

– Гумилёв на днях арестован, Александр Александрович. Сидит в Петроградской губЧК, на Гороховой.

– В губЧК он или в своей комнате в ДИСКе, именно Николай Степанович сейчас председатель Петроградского отделения Союза поэтов, а в Москве избрали другого председателя, футуриста Василия Каменского.

– Чтó для меня, для всех читателей России эти поэтические должности? Для меня и для моих поручителей именно вы, Александр Блок, самый авторитетный из русских поэтов, живая совесть русской литературы!

– О, должностей хватает у нашего нечиновного сообщества! Впору составлять поэтический «Табель о рангах». Ведь и король поэтов есть – в Ростове, кажется, выбирали, и Председатель Земного шара… Я вас слушаю.

– Вынужден я начать несколько издалека, Александр Александрович… Как бы вы отнеслись к такому тезису, что поэзия спасёт мир?

Блок тяжело вздохнул. Ответил скучным голосом, будто гимназисту изъяснял дореформенное орфографическое правило, по которому говорится «ие», «ые», а пишется «ія», «ыя»:

– Во-первых, господин Гривнич, у Достоевского, как мне помнится, спасёт не «поэзия», а «красота»… В «Идиоте» князь Мышкин заявляет, что «красота спасёт мир», и важно ведь, согласитесь, кто именно это сказал. А поэзия мир, конечно же, не спасёт. Это ещё Лермонтов прекрасно понимал. Помните, в его «Кинжале»? Нет, извините, пьеса называется «Поэт». Там говорится, что современный поэт променял на деньги свою власть над «светом». И дальше:

Всё, как видите, в прошлом. Лермонтов имел в виду Тиртея, гимнами возбуждавшего спартанцев перед битвой. Учтите, что речь идет о спартанцах, туповатых бойцах, увлеченных одной только войной и собственным, для войны же взлелеянным здоровьем. Уверен, что Тиртей не смог бы столь же успешно вдохновить хитроумных афинян, развращенных высокой культурой своего города.

– А Некрасов? Разве можно отрицать его влияние на прогрессивную молодежь семидесятых годов? А вольнолюбивая лирика того же Пушкина?

– Послушайте меня! Мы тут в России всего за пятнадцать лет пережили четыре жесточайших национальных потрясения, три революции и мировую войну – и разве русская поэзия сыграла в них хоть сколько-нибудь заметную роль? Кстати, ведь Лермонтов очень четко воспроизвел ту же ситуацию: смотрите, политики решились воевать, полководцы отдали приказ, «бойцы» уже собрались «для битвы», а тогда вспомнили и про поэта – иди, любезный, «воспламеняй» пушечное мясо!

– Сейчас, Александр Александрович, ситуация принципиально иная. Полоса революционных переворотов закончилась, большевики победили – и победу в ближайшие годы из рук не выпустят. А в мирное время, в стране, где гражданская война прекратилась (развертывание мировой революции или там нынешние военные экспедиции в Польшу или в Персию не в счет), в стране, где церковь полностью политически дискредитирована, духовное влияние поэзии на власть должно усилиться многократно! Речь идет не о том, чтобы один из русских поэтов сумел занять при Ленине или Троцком положение Вольтера при Фридрихе II – смягчать жестокость пролетарских вождей, напоминая им об их же обещаниях послевоенной всеобщей справедливости и общенародного благосостояния…

– Вспомнили бы ещё Платона при дворе тирана Дионисия Сиракузского… Сократите, если это возможно, господин Гривнич.