Свой комбинезон я буквально разорвал на себе, чтобы не тратить время на все эти дурацкие пуговицы и тесемки. Как только наши обнаженные тела коснулись друг друга, я опрокинулся назад, падая на беднягу Конрада, прилипшего к моей спине, словно банный лист. Ворон был чертовски воспитанным парнем и не издал ни звука. А может быть он просто побоялся того, что на этом берегу мне, вдруг, подвернется под руку какая-нибудь каменюка.

Мои поцелуи становились все более горячими и смелыми, я целовал грудь девушки, а мои руки смело легли на её ягодицы, не встречая никакого протеста. Сама она отвечала на мои лобзанья робкими, неуверенными поцелуями, словно пытаясь не столько увлечься мной, сколько противостоять моей страсти. Вместе с тем в девушке уже стала нарастать волна первого, пока еще не осознанного и не понятого ею, наслаждения. Когда же я стал все настойчивее прижимать Лицинию к себе, нежно нажимая на её колени, она, вдруг, вся так и сжалась в комочек и даже попыталась закрыть свое лицо руками, но я отвел их в сторону и пристально посмотрел девушке в глаза. Как-то испуганно и затравлено, Лициния вдруг сказала мне с сильной дрожью в голосе:

— Ольгерд, любимый мой, моя мать говорит, что я еще не скоро созрею для плотской любви. Она говорит мне, что я должна подрасти еще и обрести крепкое тело.

Даже Конрад и тот, от этих слов, затрепыхался у меня за спиной. Мне следовало срочно придумать такие аргументы, которые смогли бы убедить Лицинию в том, что уж как раз для чего-чего, а для любви у нее нет никаких противопоказаний. Я не придумал ничего лучшего, чем с еще большей горечью в голосе сказать девушке наугад:

— Лициния, любовь моя, неужели ты не видишь столь очевидной несправедливости в том, что тебя сочли вполне взрослой и сильной для того, чтобы лететь к этому острову, где нас всех, возможно, поджидает смертельная опасность и при этом считают, что ты еще не достаточно окрепла для всех радостей любви? И еще, разве твои сверстницы уже не родили детей? Разве не вместе со всеми ты встала на крыло?

Мои вопросы похоже возымели свое действие и Лициния тихо, но уже с некоторой твердостью в голосе, сказала мне:

— Да, Ольгерд, так оно и есть. - Затем она, вдруг снова поникла, как тонкий стебелек под жаркими лучами солнца и чуть слышно прошептала - Но я тоже боюсь, что еще не наступило мое время любить тебя, Ольгерд.

Ну, вот, час от часу не легче. От досады я чуть не скрипнул зубами, но сдержал себя и нежно повернулся вместе с Лицинией на бок. Она легла на моё фальшивое крыло, глядя на меня с тоской во взгляде и крылья её, которые было горделиво поднялись вверх, поникли и теперь неуверенно подрагивали. К моей удовлетворению Конрад сам понял, что ему нужно делать и перья другого его крыла, которым я, так предусмотрительно, придал нужную степень мягкости и шелковистости, стали нежно поглаживать тело девушки, тихонько прикасаясь к тем местам, куда она не хотела пускать мои руки. Сам же я нежно ласкал грудь девушки, касаясь её напряженных, каменно твердых сосков своими горячими губами.

Вскоре Лициния уже не могла сдержать себя и её руки становились все более и более смелыми и, наконец, настал тот счастливый момент, когда она отдалась мне, отбросив прочь все сомнения и страхи. Отдалась, ясно сознавая то, какое наслаждение ей сулят наши страстные объятья. И хотя моя родинка так и не перешла на её тело, мне уже было понятно, что после второй волны страсти, пробудившейся в теле Лицинии, она её обязательно получит. Так оно и случилось и взлет нашей страсти был сток высок и стремителен, что эта ангельская красавица даже не почувствовала того момента, когда она стала моей сестрой.

До наступления стандартного рассвета оставалось всего полчаса, но я вовсе не собирался давать светилу так поспешно родиться из грозовых туч. Мы продолжали любить друг друга и одаривать ласками и когда по прошествии еще одного часа, Лициния уже самостоятельно сорвала с моего тела вторую родинку, я подумал о том, что настало время открыться девушке.

Лициния, задыхаясь от счастья и переполнивших её чувств, лежала на моей груди и не могла вымолвить ни единого слова. Она только гладила меня рукой по лицу и чуть касалась губами моей шеи. В этот момент я стал медленно вставать на ноги и, поднимая её на руки, сказал:

— Лициния, любимая, я должен признаться тебе в одном своем поступке. Любовь моя, взгляни на свой живот, что ты там видишь?

Быстро взглянув на свой живот, блестящий от бисеринок пота и чуть подрагивающий от еще не избытого наслаждения, девушка, увидев на нем две ярко-розовые, возбужденные страстью, родинки Великого Маниту, вздрогнула и воскликнула:

— Ой, мамочки, что это?

Поставив девушку на ноги и нежно обнимая, я указал ей на свои родинки и тихо сказал ей:

— Лициния, то что ты видишь на своем и моем теле, есть ни что иное, как родинки Великого Маниту. Еще недавно их у меня было пять, но ты, силой своей страсти, даруя мне наивысшее наслаждение сорвала с моего тела две родинки и теперь стала мне родной сестрой. Как только над Терраглорисом загорится первый луч солнца, мы уже не сможем прикоснуться друг к другу, как возлюбленные. - Лициния стояла пораженная моими словами, словно громом и по её щекам ручейками текли слезы - Однако и это еще не все, любовь моя. Ольгерд не совсем точное мое имя, а немного искаженное. На самом деле меня зовут Олег и я не ангел с острова Терраглорис, а человек из Зазеркалья, который пришел в ваш мир для того, чтобы вывести всех вас из тьмы и примерить с Создателем, а Создателя примирить с вами, исполнив все, о чем мечтают твои собратья.

Кажется, Лициния мне все-таки не поверила. Она вдруг с испугом отшатнулась от меня и с гневом воскликнула:

— Ты все придумал для того, чтобы бросить меня здесь одну, получив то, чего ты добивался! Моей невинности! Так ведь, Ольгерд? Скажи, ведь ты не любишь меня? Я все поняла, ты просто соблазнил меня, а теперь хочешь бросить и не встретив со мной ни одного рассвета, ты хочешь уйти немедленно.

Грустно улыбаясь, я негромко попросил Конрада:

— Конни, будь добр, принеси нам шампанского и пару бокалов. Я хочу выпить с Лицинией за то, что мы теперь стали братом и сестрой. Только постарайся сделать это незаметно, я не хочу, чтобы здесь стало слишком шумно.

Моя сестра Лициния едва не лишилась чувств, когда увидела, как мои крылья сорвались с моей спины и, обратившись огромным вороном, весело щелкнув клювом, резко метнулись вбок. Пожалуй, даже то, что я, мгновение спустя, вдруг встал перед ней в своем естественном виде, произвело на нее гораздо меньшее впечатление, чем вид того, как ангела покинули его собственные крылья. Лишь очень скорое появление Конрада с бутылкой шампанского в клюве и двумя бокалами в цепких когтях, заставило её, наконец, очнуться. Наливая шампанское в бокалы, которые я заставил повиснуть в воздухе, серьезным и вполне деловым тоном, я сказал девушке:

— Лициния, я один из самых могучих магов всего Парадиз Ланда, как далекой Светлой, так и этой, Темной его половины. Солнце должно было вспыхнуть чуть более получаса назад и навсегда разлучить нас, как возлюбленных, но оно не взошло. И оно не взойдет еще пять суток, если ты пожелаешь провести это время со мной, даруя мне самое большое наслаждение и получая от меня всю мою любовь. Выбор остается за тобой, любовь моя. Самой судьбой нам не суждено любить друг друга вечно, но и те немногие часы, которые нам даны, мы можем провести так, что будем потом вспоминать об этом всю свою долгую жизнь. Когда я сегодня вылетел за пределы своего магического купола, я еще не знал как тебя зовут, но знал, что ты уже находишься на этом острове в океане, как и знал то, что мне непременно удастся найти тебя. И вот я тебя нашел и мы с тобой уже стали братом и сестрой. Скажи мне, Лициния, ты хочешь провести со мной еще сто двадцать часов?

Каким бы фантастическим не было мое предложение для Лицинии, но она ответила мне утвердительно, тихо сказав:

— Да, Ольгерд, да, любимый мой. Пусть у нас будут эти сто двадцать часов счастья.