– Похоже на забор, – сказал Эппиль.

Гриб кивнул. Его еще покачивало. Затылок зудел.

– Или на лестницу, – сказал он.

– И к чему это?

– Не знаю.

– Нет, ты не Вотун, – скривился фермер. – Завтра я овцу в Зыбь снесу. Ты все посмотрел, что надо?

– Да, – ответил Гриб.

Ему казалось, в макушке у него все еще искрит контакт.

Жалейка была заставлена домами беспорядочно, без какого-либо плана и разумения. Вотун, правда, подозревал, что это не совсем так, но для подтверждения его теории необходимо было взглянуть на деревню с высоты метров этак пятнадцати. А лучше – двадцати. Гриб предлагал установить шест на крыше. Вотун сказал, что не самоубийца изображать попугая на жердочке.

Кто такой попугай, так и осталось не выясненным.

Всего домов в деревне было тридцать четыре вместе осыпавшейся до второго этажа башней непонятного назначения. Ее считали то силосной, то водонапорной, то просто смотровой. Жителей, без тех, кого люди брали себе из Зыби, было всего пятнадцать. И это расхождение в доступном жилье и малом числе претендентов на него иногда занимало мысли Гриба, как хитроумная задача с ускользающим все время решением.

Казалось бы: тридцать четыре… хорошо, тридцать три дома. По округе раскидано еще около двадцати. То есть, десять фермерских и девять одиноко стоящих избушек. Итого пятьдесят два жилых дома. Может, где-то и затесалось еще одно-два строения, но для подсчетов это было не так уж важно. Пятьдесят два. Плюс монастырь с полуразрушенной часовней и жилым корпусом как минимум на два десятка монахов. Даже если брать монастырь за единицу, получается пятьдесят три здания. Пусть так.

Теперь люди. В Жалейке – пятнадцать человек. Фермеров – четверо. В округе обитают еще пятеро вместе с Грибом, Пайсом и Якобом. Ну и в монастыре до последнего времени постоянно находились шесть человек с Зепотром во главе. В общем и целом – тридцать один житель.

А домов – пятьдесят три. Ничего не смущает, нет? Или все-таки видится диспропорция? Ведь если задуматься, то напрашиваются два соображения. Первое: эти два десятка недостающих человек куда-то подевались, умерли, растворились в Зыби. И второе: эти два десятка в будущем еще могут объявиться и занять пустующую жилплощадь. Было, конечно, и третье соображение: количество домов и людей никак между собой не связано.

Но об этом Гриб думать не хотел. Он предпочитал усматривать некую, пусть и зыбкую логику в окружающем его пространстве, чем не видеть никакой. И вообще Гриб полагал, что тот, чьими усилиями все они оказались в подобном месте, не руководствовался одной лишь своей прихотью. В его действиях наверняка имелись смысл и конечная цель. Как в том же пальце, раздавившем овцу.

Об овце и пальце Гриб и размышлял всю дорогу до деревни. И чем дольше он размышлял, тем к все более странным выводам приходил. Выемка, появившаяся вместо угловых стенок загона, без сомнения была искусственного происхождения. Эппиль или же, скажем, Санси, решивший подшутить над Эппилем, какой-нибудь таз таких размеров, пожалуй, и могли соорудить, но их никак нельзя было заподозрить в том, что под такое дело они станут убивать овцу. Кроме того, само действие выглядело глупо и не несло никаких выгод. Потом – таз…

Хорошо, согласился с самим собой Гриб, таз можно из Зыби в течение пяти минут вытянуть, но его ведь еще надо притащить, установить, чем-то наполнить, чтобы под тяжестью груза сформировался отпечаток.

Будет этим заниматься Эппиль? А Санси?

Нет, люди к этому явно были не причастны. Но и в то, что тот, кто за ними наблюдал, включал и выключал «связь», вдруг без всякой причины сунул к ним пальцы, Гриб не верил. Значит, что? Значит, дело в овце. Ведь именно она стала целью. Эх, надо было бы расспросить Эппиля, как он эту овцу получил. Хотя, наверное, Эппиль о том, что овца эта необычная, сам сказал бы.

Жалейку ничто не огораживало. С восточной стороны имелись, конечно, какие-то попытки сооружения забора, но выглядели они очень неумело – две-три штакетины и длинный, метров в двадцать, пропуск, проходи, кто хочешь, затем опять – две-три штакетины. Как зубы в старческом рту.

Вокруг домов ограды тоже не практиковались. Несколько узких грядок, и вот уже нахоженная тропка в обход.

Окраинные избы большей частью пустовали. В Жалейке предпочитали селиться тесно и ближе к центру, который знаменовали башня, колодец и вытоптанная площадка размером метров сорок на тридцать. Вокруг нее криво-косо стояло пять домов, во втором дырявом оцеплении отметились еще восемь. Вот в них, собственно, почти вся Жалейка и жила. Вне этого конгломерата, даже не прилепившись к нему, поселились только Савой и Вотун.

Дом Савой был самым западным. Дом Вотуна стоял на северной стороне деревни.

Солнце вылезло в зенит, красноватые тени от предметов съежились, подобрались, загустели. Макушку Грибу начало припекать. Голова под приложенной ладонью казалась горячей. Обойдя пустой дом, Гриб наткнулся на мужичка, упорно рыхлящего пальцами бесхозную грядку. Мужичок был в штанах и майке, мускулистый, незнакомый. Казалось бы, встретить в их палестинах незнакомца почти невозможно, но, что мужчины, что женщины, все без разбора наведывались в Зыбь, выводя из нее себе мужей и жен. И мужичок был явно новенький, зеленоватый. Увидев Гриба, он прекратил свое занятие, выпрямился, заулыбался и мелко закивал.

– Ты чей? – спросил его Гриб.

– Свой, – ответил мужичок.

– Как свой? – удивился Гриб.

– Свой, – повторил мужичок и показал куда-то на запад.

– Ах, Савой! – догадался Гриб. – А чего это она сюда тебя отпустила?

– Кыпа.

– Чего?

– Кыпа, – показал на грядку мужичок и заулыбался.

– Ну, копай, копай, – сказал Гриб. – Привет передавай хозяйке. Может, зайду к ней когда.

– Пык.

Мужичок присел и с сосредоточенным лицом вновь принялся ковырять землю. О Грибе он уже позабыл.

То, что Савой завела себе новое существо, было новостью. Имелся у нее Павл, угрюмый, молчаливый мужик из Зыби, который больше походил на телохранителя, чем на мужа, потому что следовал повсюду за ней по пятам, и вроде бы хватало ей. Но нет, видимо, перестало хватать. Поветрие что ли какое? Эппиль новую жену завел, Савой вот со своей стороны отметилась. Интересно, она Павла также в утиль сдала, как Эппиль, или оставила?

Гриб фыркнул. Нет, он Меку ни на кого менять не собирается. Сам из Зыби вывел, значит, такую и хотел. Хотя, конечно, характер у нее испортился. Зато и в постели какая-то страсть что ли появилась.

Гриб взял восточнее, шагая по тропкам между домами и грядками. Где-то уже трава поднялась едва ли не по плечи, где-то неженка выпирала размером с два кулака. Стоило ему подойти к жилым домам, Гриба тут же окликнули.

– Эй, Гриб! Привет!

Остроносый, кадыкастый Сильм выглядывал из ближнего окна. Был он болезненно худ, мосласт, с бледного лица без всякого выражения смотрели светлые глаза. Голые руки свешивались с подоконника.

– Привет, – отозвался Гриб.

– Повеселиться хочешь? – спросил Сильм.

– В смысле?

Сильм качнул головой в глубину дома.

– У меня тут четыре жены. Все хотят. Можем устроить групповушку. Честное слово, достало их в одиночку трахать.

– У меня дела, – сказал Гриб.

– Какие здесь могут быть дела? – развел руками Сильм. – Здесь какое дело не придумай, все осточертеет.

– Мне к Вотуну надо.

– Так Вотун же заболел.

– Я знаю, – сказал Гриб.

– А-а, – протянул, сморщившись, Сильм, – вы же эти, искатели смысла. Вы друг другу мозги трахаете. И как, много смысла натрахали?

– Пока нет.

– Я вот тоже ничего не слышу, – почесав в подмышке, сказал Сильм. – Но, знаешь, я как-то попробовал на «связи», ну, в секундные доли просветления, о чем-то там спрашивать. Типа, кто ты? Что тебе надо? Вот прям по Вотуну, который этот опросник придумал. Что ты с нами делаешь?

Он умолк, глядя на Гриба.