Он кивнул на сковороду.

– Да знаешь, – скривился Канчак, – я тетерок-то не очень люблю, жесткие они, так, если с голодухи, в охотку.

– Ну, чай допей.

– За это не беспокойся, – сказал старик.

– Ладно.

Гриб вбил ноги в мохнатые сапоги, открыл дверь и обернулся на Меку. Левый уголок рта ее блестел слюной. Глаза были все также пусты.

Не угомонятся никак «связисты». Поймать бы хоть одного да через «связь» эту и пропустить. Мека, Мека.

– Иди уже, – сказал Канчак.

Требовательно сказал, строго. Словно он был хозяин дома, а Гриб так, нежеланный гость. Может, пока Мека на «связи» все же в лоб ему дать? – подумал Гриб. Он погрозил старику пальцем, чтоб не зазнавался, и вышел. Доски скрипнули под ногами, царапнул кожу ладони грубо отесанный столбик.

– Иди, – пробормотал Гриб.

Солнце плыло в мутном красноватом киселе.

Тоже интересный вопрос – на самом ли деле это солнце? Может кто фонариком светит. Кто-то большой, с очень большим фонариком. Утром поднимает, вечером опускает, выдержав положенное время.

А иногда, получается, тычет пальцем в овец.

Гриб спустился с крыльца. Дом стоял на взгорке. Отдельный дом с навесом под поленницу. В три стороны от него уходила плоская, поросшая колючей травой равнина, вся расчерченная тропками. Километр до Жалейки, деревушки у реки, если идти прямо, на север, полтора – до монастыря, если забирать на северо-запад, и те же полтора километра до лагеря копщиков и Выгребной Ямы, если совсем податься к западу.

Делянки фермеров, вроде Эппиля, располагались восточнее, рядом с куцым лесным островком. Там же последний раз Гриб видел табор бабы Веры, остановившийся в поисках подходящего места. Фургоны, палатки. Ну а за спиной его, на задах дома, словно выгнанные за какую-то провинность за забор, громоздились покатые безлесые холмы, поднимаясь один другого выше и переходя в зеленую Зыбь.

Это был юг.

Искусственность местности ни у кого сомнений не вызывала. Нутром помнилось, не так должно быть, не так. Но как, никто не знал. И сколько Гриб не силился вообразить себе, где он жил раньше, ничего у него не получалось.

Один Зепотр настаивал, что мир таков, каков есть, и ничего до него не было, и он естественен и отмерен людям полной мерой. «Живите в радости! – орал он на собрании. – Слушайте Глас Его! В нем ответ!».

С радостью было туго, но с тем, что ответ в «Гласе его» соглашались все. «Связь» так или иначе накрывала каждого по нескольку раз за день. Некоторых она заставала и ночью, в кровати, и тот же Зепотр настаивал, что в ночное время голос звучит отчетливей.

Гриб никогда голосов не слышал. Он слышал щелчки и гудение, изредка меняющее тон. Иногда улавливал текущую через тело вибрацию. Один раз видел странное выпуклое стекло.

Картинка держалась на внутренней стороне век долю секунды и пропала, едва за этим стеклом возникла мутная тень.

Больше ничего сеансы «связи» в его памяти не оставили. И если Бог или кто-то ему подобный разговаривал с ним, то позаботился о том, чтобы для Гриба эти беседы были покрыты мраком забвения.

Впрочем, находились люди, что слышали одно, два слова, даже обрывки речи, но сказать что-то определенное о том, что значили эти слова и речь, не могли. И язык был не знакомый, и фразы не имели в их представлении ни начала, ни конца. Гриб им, честно, завидовал. Хоть что-то определенное.

Он обнаружил, что идет в Жалейку, и взял правее. Несколько фигур, сгибаясь, копались в земле впереди. На расстеленное белое полотно то и дело отправлялись розоватые комья неженок.

Гриб приблизился.

– Доброе утро.

Фигуры разогнулись. Оказалось, что это Юстиг с женами, Зиброй и Ашей, первой и третьей. Вторая, Лимм, видимо, осталась дома.

– Здравствуй, Гриб.

Юстиг подал грязную, в земле руку. Гриб пожал. Аша улыбнулась ему. Зибра присела на край полотна.

– Как работается?

– Ничего, – ответил Юстиг.

Он был невысокий, крепкий, плотный. Заплетенные женами волосы ложились на плечи двумя черными косицами. Недавно стриженная борода торчала ершиком. Куртка и сапоги его были расшиты бисером.

– Какие новости? – спросил Гриб.

– Новости? – Юстиг переступил ногами. – Так что? Нет их. Ну, Тарье пятку зашиб. Новость? Или что ночное моление в монастыре опять прошло впустую – тоже новость? По мне, так не новость никакая.

– А Шагай свою машину…

Юстиг махнул рукой.

– Бросил уже. С новой идеей носится.

– Какой?

– Из людей ту же машину сделать.

– Как это? – удивился Гриб.

– Это не ко мне, это к Шагаю.

– Нет, это понятно. Я слышал еще, Вотун приболел.

Юстиг насупился.

– До этого придурка мне дела нет.

Он повернулся. От деревни к ним брела едва различимая фигурка. Вместе они дождались, пока фигурка превратится в Лимм, несущую на плече мешок.

– Что уселись? Работаем, работаем, – захлопал в ладоши Юстиг, обращаясь к женам. – Жрать, смотрю, любите, а работать?

Те безмолвно поднялись и внаклонку пошли над едва видимыми, прорастающими из земли неженками. Руки их ввинчивались в почву и выдергивали розовые комья. Гриб некоторое время любовался крепкими задами женщин.

– Про палец у Эппиля слышал? – спросил он.

– Слышал, – кивнул Юстиг.

Он принял от Лимм мешок, вытащил из него баклагу с водой и брикет сушеной травы, но Грибу не предложил. Не таков был Юстиг, чтобы делиться. Трава вкусно захрустела у него на зубах.

– И что думаешь? – спросил Гриб.

– Ничего, – сказал Юстиг, сворачивая пробку на баклаге. – Мне-то что? Хоть пальцы, хоть задница.

Он шумно отпил.

– А если это ответ?

Несколько секунд Юстиг смотрел на Гриба, и во взгляде его читалось размышление, всерьез это Гриб сказал или нет.

– Какой ответ, Гриб? Мы вопроса-то не слышим. Вот тебе, – он ткнул пальцем ему в плечо, – тебе понятно было хоть что-то, когда с тобой на «связь» выходили?

– Нет.

– И мне нет, – сказал Юстиг. – Я уже даже внимания не обращаю. Мычат себе и мычат. А кто мычит, даже не задумываюсь. Это Зепотр с чего-то уверен, что Бог с ним нечленораздельно, через рукав, к губам прижатый, общается. Шагай все о каком-то машинном разуме бредит. Что бы это в его понимании не означало. А я, знаешь, что для себя решил?

Он заглянул в лицо Грибу.

– Скажи.

Юстиг ощерил редкозубый рот.

– Я думаю, что все это – проявления атмосферы. Завихрения, колебания воздуха. Кто-то на том конце деревни чихнул, так чих этот на изнанку вывернулся, перенесся и в чужое ухо влетел. Все! А мы ахаем: ах-ах, с нами говорить пытаются!

– Так ведь не в ухо, – сказал Гриб.

– Все, – сердито отпихнул его Юстиг, – не морочь мне голову. В ухо, в задницу. Иди, куда шел. У меня сейчас жены разбегутся.

Жены, впрочем, разбегаться и не думали. Правда, по едва намеченным грядкам они ушли метров на сто, оставляя позади себя след из розовых клубней. Неженки, в сущности, можно было есть даже сырыми.

– Я возьму одну? – спросил Гриб.

– Жену? – развернулся потопавший было за сборщицами Юстиг.

– Неженку.

– А, понял. Бери. Вернешь потом.

– Спасибо.

Гриб выбрал клубень побольше, счистил с него землю, потер о штаны, рискуя порвать розовую кожицу. Откусил сразу много. Челюсти свело. Словно тот же Юстиг схватил их руками, не боясь ранить пальцы о зубы, и держал. Гриб, жмурясь, зажевал через силу. Зараза какая. Совсем не то, что Мекой жареная. Он с трудом проглотил неженку. Дурацкий, чуть сладковатый, достающий вкус. Остатки доедать не стал, а, размахнувшись, закинул далеко в поле. Прорастет – прорастет.

– Пока, Юс, – сказал Гриб.

Юстиг не ответил.

Жены его опять ушли вперед. Подоткнули подолы коричневых юбок, выставляя напоказ крепкие, гладкие ноги. Аша в этом смысле была очень хороша. А как двигалась! Шаг, прогиб, еще шаг, прогиб. Рука в сторону – раз! И неженка шлепается на землю.

Может, и жену попросить? Много Юстигу три жены. Или в самый раз? Прокорм сами себе добывают. Юстиг их любит время от времени. Мужик крепкий. Еще и четвертую пожелает. А я? Гриб остановился.