Марк проводит дневные часы лежа на диване, одну руку закинув за голову, другую уронив на грудь, и наблюдая, как граница солнечного света медленно ползет от одной стены к другой.

Он думал подремать, но сон не идет.

Вместо этого на ум приходят безрадостные мысли. Например, о том, придется ли ему обращаться к специалистам.

Еще в отрочестве он слышал все эти встревоженные разговоры родителей за стенкой о том, что ему нужна помощь, что он не сможет нормально социализироваться.

Тогда он с неохотой посещал психолога, с которым отчаянно не хотел делиться своими подростковыми переживаниями.

Потом были колледж, университет, совершеннолетие, и он уж было подумал, что вместе с родительской опекой избавился и от их навязчивой идеи о своей неспособности подавлять гнев, но, как показала ему взрослая жизнь, проблема никуда не исчезла.

Его чуть было не отчислили, но благодаря связям матери инцидент с дракой в кампусе был улажен.

Но все это оказалось цветочками, потому что после началась работа.

Он… он совершенно не понимает, как общаться с людьми.

Марк беспомощно сжимает кулак на груди, а затем расправляет кисть до болезненного напряжения в пальцах, будто старается избавиться от тактильных воспоминаний.

И ведь он не считает себя плохим человеком. Ведь так?

Тогда зачем же он накинулся на своего ни в чем не повинного коллегу? Зачем пустил в ход кулаки там, где нужно было использовать слова?

Марк до сих пор испытывает жгучий стыд, который пытается подавить всеми силами, и в то же время злость, потому что теперь весь мир словно принуждает его прятаться и каяться, а он противится подобному давлению. Он и сам себя достаточно наказывает.

Однако все эти мысли существуют где-то на задворках его сознания. Слишком отстраненно он размышляет о своей непростой ситуации, будто она приключилась не с ним лично, а с кем-то другим. Будто он может вот так подумать обо всем этом час-другой, а потом просто встать и жить как ни в чем не бывало.

Это один большой самообман.

После обеда ему звонит отец. Марк отвечает односложно, кладет трубку не попрощавшись. На звонок матери не отвечает вовсе.

После обеда он все же выходит наружу и вдруг замечает, что в мире вовсю царствует осень, – и где раньше были его глаза? Листья уже играют красками, воздух сделался прозрачным и холодным, а небо – чистым, синим.

Он с трудом находит в квартале супермаркет, магазин с узкими проходами и полками, ввиду отсутствия лишнего свободного места, забитыми товарами.

Марк плохо гармонирует со здешними пространствами – одним неловким движением плеч в отделе с посудой он смахивает несколько кружек, и те разбиваются о кафельный пол.

Он не понимает, какого черта здесь все так устроено, и едва сдерживается, чтобы не расколотить остальную керамическую утварь. За разбитые кружки ему приходится заплатить, но, покинув магазин, он все же испытывает мрачное довольство собой и мысленно хвалит себя за то, что сумел подавить вспышку гнева.

Свое затворничество он скрашивает просмотром глупого, но зрелищного сериала. Хотя по большей части он смотрит его просто для того, чтобы не сидеть в тишине и одиночестве и не есть себя поедом.

Посмотрев несколько серий и растерев уставшие от огромной яркой картинки Янового домашнего кинотеатра глаза, Марк выключает телевизор, очутившись вдруг в темноте. Оказывается, солнце уже давно село, и он не заметил, как день сменился ночью.

Подумав немного, он все же проверяет телефон, похороненный еще днем где-то между подушками дивана. Его ждут лишь сообщения с работы.

Конечно, было безответственно так исчезать, но он все же успел позвонить в кадры и оформить неоплачиваемый отпуск.

Вообще-то он взял с собой ноутбук – мог бы работать удаленно. Но он не может, просто не может вытащить себя из того колодца безучастности, в который рухнул, наконец-то осознав, что все, что твердили ему родители с детства, – правда: он себя не контролирует. Его жизнь, его эмоции ему неподвластны.

Марк снова закидывает телефон подальше в подушки, причесывает пятерней волосы и тяжело вздыхает. В тишине и темноте выходит особо горестно. Даже обреченно.

Он оказывается настолько глубоко погруженным в размышления, что не сразу понимает, что уже некоторое время его слух различает доносящиеся с улицы звуки музыки.

Марк выпрямляется и оглядывается на окна лоджии. Она вся залита лунным светом, будто священное место, к которому он непременно должен приблизиться. А ему вдруг нестерпимо хочется глотнуть свежего воздуха, почувствовать ночную осеннюю прохладу на коже.

Он выходит как есть, в одних лишь домашних штанах, хоть ему и делается зябко, когда в открытое окно залетает холодный ветерок. Но зато какое наслаждение – вдыхать сделавшиеся благодаря этому холоду такими острыми запахи: сладость увядающей листвы, терпкость опавших на тротуар переспевших диких груш и далекие отголоски грядущих заморозков.

Марк облокачивается на раму и невольно находит глазами окно, из которого доносится музыка. Оно соседствует с тем, у которого утром он видел девушку. Теперь его мысли плавно текут в одном направлении.

Интересно, это она же? Кто знает, вдруг здесь это в порядке вещей и каждый время от времени слушает старые пластинки у раскрытого настежь окна?

И если это она, то почему не зажжет свет? На самом деле, не настолько его интересует причина – он просто сетует на то, что не видит ничего в темноте крошечного по меркам современного жилья оконного проема мансарды.

Она живет одна?

В этот момент музыка обрывается. Резко, словно не имея на то причины или же права. Он хмурится. Ему не нравится эта тишина. Она противоестественна.

Наверное, это глупо, но ему казалось, что звучавшая песня прокладывала невидимую дорожку между их домами. Как призрачная связь. А теперь это просто пустое темное окно.

Волшебство закончилось, и он отводит взгляд прочь. Долго разглядывает крыши города.

Только сейчас он замечает, что дом, ставший его временным пристанищем, совсем не годится для этого места. Он чужероден старой застройке. Воткнут как черный глянцевый монолит посреди плохоньких на вид, но хранящих очарование старины, разномастных, словно украшенных многочисленными печными трубами и антеннами, домиков.

Марк чувствует себя под стать этой многоэтажке. Ему тут тоже не место.

Утвердившись в этой мысли, он запирает окно и отправляется спать.

Он не шпионит.

Марк пьет свой утренний кофе, притаившись за непроницаемыми для посторонних взглядов окнами, и которую минуту уже смотрит на девушку, завтракающую, несмотря на почти морозную свежесть осеннего утра, перед распахнутым окном, что, как ему теперь кажется, является для нее привычным делом. По крайней мере, до наступления холодов.

Он сам себе не отдает отчета в том, что делает, но, как только утром послышалось знакомое уже потрескивание поверх льющейся над бульваром песни, Марк поспешил к окнам лоджии.

Поначалу мелькнула у него мысль открыть окно и, быть может, запросто познакомиться с ней, отсалютовав друг другу кружками.

Вот только это не о нем. Ничего не дается ему запросто: он не тот парень, который может с легкостью завести ненавязчивое знакомство, подойти к девушке и спросить, будто между делом, чем она занимается на выходных, и пригласить, например, в кино.

Нет. Он из тех, из других. Кто будет прятаться за тонированным стеклом и подглядывать, каким бы беспросветно тупым решением ему это ни казалось. Кто пройдет мимо с каменным лицом, даже если судьба сведет его с ней в самой непринужденной обстановке. Кто вместо беззаботного замечания о погоде, в конце концов, ляпнет обескураживающую глупость, после которой им будет неловко смотреть друг другу в глаза.

Да, вот это про него. Так чего же отклоняться от привычного хода вещей?

К тому же Марк и не собирается с ней знакомиться. Он здесь ненадолго. И… к чему ей эти проблемы?