Просто был самый обычный день, как все дни в году, – 365 из которых я работаю. Сидел в столовой быстрого питания, смотрел в окно. Запатентованный знак на запястье позволяет мне кормиться. На тарелке – нечто зеленоватое вроде тюри, содержащее в составе всё необходимое для реализации силы.

На завтрак – двадцать пять минут. За окном – тихий дождь. Что-то знакомое очень. Когда я умер, моросил точно такой же славный дождик, светило солнышко – прекрасный был денёк.

У меня есть жена, с которой сплю. Любовью занимаюсь в свободный час с квартальной проституткой по обслуживанию народонаселения. Иных льгот нет. Не знаю, к чему это всё вспоминать, но это стало самым последним. А в остальном тоже всё было просто.

Сима казалась равнодушной и злой. Я сказал ей, что очень сильно её люблю и кое-что понял, о чём говорить не имеет смысла и чего нам всё равно не избежать, – и с самого начала не стоило даже пытаться. Я попросил Симу лишь об одном, на что она сразу же согласилась, сказав только: «Жалко мне тебя, мальчик».

______________________

Приняв пищу, я бегу к коменданту – просачиваюсь под присмотром беспристрастных камер сквозь лабиринты заборов, отделяющих безликие громады зданий от людей. Мимо циркулирующих патрулей двигаюсь шагом и на всём пути то и дело поглядываю за часами: мол, тороплюсь ужасно, а не грохнул кого-то и скрываюсь с места преступления.

Успеваю вовремя: в конце коридора зияет прямоугольник двери и излучает свет, как дверь в храм Божий. Расстояния – как раз, чтоб отдышаться.

Захожу, вяло отдав честь. Комендант – на табурете перед телевизором. По телевизору – чушь. Белая комната пуста и беспричинна ясна. Такой ясности позавидовал бы сам Господь Бог, восседающий на троне из пышных облаков и созерцающий созданный им мир. Не глядя на меня, комендант говорит безжизненно, будто сомнамбула:

– Погоду ты, видно, не слушаешь: на улице ничего интересного, а ты разгуливаешь, будто праздник. Время хоть знаешь?

– Знаю, комендант. Отпусти к медбрату: причина имеется. – Стою, стыдливо уставившись в помятые стаканчики бот.

– Сходи, раз знаешь, раз имеется, – только без бюллетеня мне не возвращайся. И не к медбрату, а в санчасть, усёк?

– Так точно, комендант! – Задираю кверху нос, сияющий доблестью взор украдкой бросаю на телевизор. По телевизору – чушь.

– Ещё бы наоборот, – завершает диалог комендант: по всему видно – более слов ронять он не намерен. Я, в экстазе повиновения, громоподобно выкрикиваю что-то торжественное, щёлкаю каблуками и освобождаю помещение. Под постоянным наблюдением, – раз столько внимания, – есть желание порисоваться. Хоть и интересуешь ты здесь только машин.

Снова в глазах плывёт, покачиваясь, коридор. В стенах вырезаны прямоугольные входы-выходы. Рядом с каждым горит зелёный либо красный индикатор – в зависимости от формы доступа. Ярко-режущий свет с потолка мешает думать. Но с опытом привыкаешь.

***

Бюллетень, за которым я направляюсь – обычная дрянная бумажка. Так, правда, документы у нас обзывать запрещено. Но, думаю, ненадолго: скоро и их выведут. Деньги-то наличные, пережиток капитализма, у нас давно отменили. Только среди людей низшего класса они ещё в обиходе. Нелегально, конечно. Народ отвыкнуть никак не может: всё бы ему продавать друг друга.

А теперь: хочешь получить что причитается – просто приложись к считывающему устройству тем местом, куда вшит носитель, хранящий личную информацию. Такие устройства везде есть и предшествуют любому действию. Валидаторами называются.

А носители вшивают всем по-разному – одного знаю, так ему в задницу встроили. Куда ни пойдет теперь – все смеются: на проходной, в столовой. А в церкви – так вообще умора: батюшка, значит, прибор достаёт – грехи считывать, а бедолага ему жопу подставляет.

Новорождённым их вшивают на восьмой день, а на месте шрама ставят эмблему организации, к которой прикреплён потенциальный рабочий. Так что больше неустроенных нет почти – только неосуществлённые.

Вот я и в санчасти, – осталось приложиться в очередной раз запястьем к красному кружку, и турникет подаст раздражающий сигнал для входа.

А в церковь, кстати, раньше интересно ходить было, по воскресеньям. Служба, бывало, часов пять шла, а то и более. Батюшка и проповеди всякие читал – всё чин чинарём проходило. А то и просто сядет с нами по-свойски на приступок да начнёт предания разные о старине рассказывать: «Жила-пила страна Россиюшка, жила да попивала, пока не настал чёрный день, когда поизносились на мужиках последние носки с трусами, бабам вконец обрыдли их одинаковые лифчики, а желудки истомились у всех по духовитым заморским колбасам…» – ну и далее в таком духе.

А теперь что? Как стадо, в храм дубинками загонят с утра пораньше, отец святой из-за иконостаса выскочит, косматый, как дьявол, с глазами выпученными, – и кричит во всё горло: «А ну кайся, чернь, проклятая!» – и давай всех посохом охаживать да к валидатору подгонять. Одни обряд пройдут – новую партию до упора заталкивают, так что стенки у храма трещат.

Такое вот богослужение, – но, думаю, и такое ни к чему скоро будет: мы и без ритуалов все как на ладони.

***

Перед медкабинетом присаживаюсь, беру в руки большой каталог болезней с их симптомами, такой же толстый, как телефонный справочник в нашем туалете, который я, за неимением книг, люблю перечитывать.

Доктор сказал: «Я за тебя работать не буду, имеешь болезнь – имей название!» Я открыл книгу и ищу. Моя болезнь, видимо, слишком внеклассовая. Выберу-ка я что попроще: энурез, например.

Читаю описание, спускаю в штаны струю и, растаскивая по полу влагу, захожу в кабинет, собираясь назвать причину визита.

– Прекрасно видим, – обрывает меня доктор, выписывая сразу рецепт. – В Шестой отдел!

– А как же лекарство? – недоумённо спрашиваю я.

– А там дадут, – заверяет доктор.

– Слушай, док, а может, без…? – уламываю я.

– И это можно, – соглашается доктор.

Снимаю штаны – и получаю инъекцию, мозг от которой сначала стопорится, но вскоре начинает работать ещё быстрее: бьётся в черепе, будто сердце, и член выпирает, натягивая ткань штанов. Доктор ухмыляется: «Теперь всё пройдёт!»

И в самом деле: вернувшись на работу, с удвоенной энергией перекладывал коробки на складе до самого вечера, а придя домой, впился в жену зубами и членами, забыв совсем о любви.

_________________________

С утра в коридоре шум, гам: сосед повесился. Все повылазили, столпились: власть приехала разбираться, интересно же. Самоубийство было официально не оформлено. Его ведь можно санкционированно произвести – только справок много собирать, доказывать всем, что надо, мол, никак иначе.

А так вот: ни словом ни с кем не обмолвившись, – это уже не по закону, тогда вся вина падает на родственников самоубийцы или, если их нет, на соседей. Почему, мол, не доложили, могли предвидеть и то да сё. И уж кто-нибудь виноватым останется: так ведь заведено.

А с его-то стороны глубоким эгоизмом было этак безрассудно поступать, зная наши порядки. Но я лично не в накладе – от допросов увильнул: меня ведь вчера комендант к себе вызывал. Вот к нему я сейчас и проследую.

Захожу в его каморку: стены обклеены пенопластом, комендант за столом – ноги на столе. Окна занавешены, темно и пусто.

– Здравствуйте, я вот! Шум мешает?

– Мешает, – отзывается комендант, весьма раздражённый. – Проходи. Как дела?

– Да нормально вроде.

– Нормально, значит. Хорошо. А я вот другого мнения: жена на тебя жалуется, говорит, с проституткой любовь завёл?

– Да что вы, комендант, чушь какая?! Любовь! Мы же трахаемся с ней, как последние собаки! Ну при чём здесь любовь?!

– Ну, это у нас разрешается, коли невтерпёж совсем. А вот любовь с чужой – для всех! – женщиной – это безнравственность! Разлагаете ячейку, Человек!