– Да побойтесь бога, что вы?! У меня и в мыслях не было ничего разлагать! Просто справляю нужду как положено – вот и всё. Это жена вредничает опять – характер такой неспокойный!

– Господа нашего ты к этому делу не приобщай. А ещё жена с жалобой явиться – получишь за всё сразу. Так что побеседуй уж с ней, или тебе мало досталось в прошлом?

– Ну что вы, комендант, – я всё улажу. Ты меня знаешь (осклабившись и шутливо грозя коменданту пальцем)!

– Ну ладно-ладно (резко залаяв, как разбуженный пёс) – иди давай! Сейчас начнётся!

– Что начнётся-то?

– Война начнётся в южном регионе, прямая трансляция с горячих точек, комментирует известный артист, в прошлом – участник Голубой революции, в настоящем – министр обороны, Эрнест Ильич Гадич! Ясно?

– Ух ты! Понял – удаляюсь! – Снимая галантно кепи, низко кланяюсь. Комендант ухмыляется моей иронии и машет рукой, мол, вон пошёл.

***

Сегодня я узнал, как всё было (слушок прошёл). Негодяй Семён Понталыгин жил на предпоследнем этаже, где и я. Часто, не давая спать, над ним гремели костями и скрипели пружинами все кому не лень с тех пор как узнали о сожительствующих там двух лесбиянках. Отчего, я сначала решил, он и повесился: мужчина-то был нравственный – инженер всё-таки, не какой-то там.

Я был у них раз – в пресной комнатушке без пикантных подробностей. Две маленькие пухлые женщины, забитые и запуганные. Выплаканные глаза. Из окна их был виден отрезок неба – над козырьком другого общежития с разноцветными по вечерам окнами. Несколько оборванных деревец да двор с загнувшимся над песочницей мухомором.

Прошмыгнёт мимо редкий прохожий, провоет от голодной боли недобитая собака – всё хорошо, всё разнообразие. Кусок синей луны как праздник в конце дня, а зарница по утрам – точка солнца, пробивающаяся меж каменными глыбами дальних небылиц и небоскрёбов.

Не видать ведь здесь ни горизонтов, ни зенитов – всюду крепости да стены, а небо такое низкое и вечно облачное, что кажется, будто под колпаком мы все, каким блюда в ресторанах накрывают, а когда снимут – пар оттуда валит. Ну так и мы к небу взойдём в виде дыма, когда протухнем тут совсем.

Так вот, любящие эти девушки очень тихо выходили на работу, будто две соратницы по труду, никогда не привлекая внимания. Но как-то чмокнулись не под одеялом, а в тёмном углу парадной; да так, что и взасос потянуло.

Поблизости оказался комендант и тут же зарегистрировал происходящее. Но не по инструкции, а только в свой блокнот. И он был первым, кто устроил в их бедной хатке вопиющий разврат (называю, как теперь определено по факту), – и сам огородил от подозрений и прикрывал, стращая доносом.

Ну а теперь, по прибытии высших, лавчонку пришлось прикрыть, девочек разлучить: распределить по разным местам жительства и работы. А действия Понталыгина обосновать.

Тем злосчастным утром любимая супруга Понталыгина собрала вещи и уехала. «Куда?!», «Зачем?!», «Любовник!», «Сука!» – вопросы и догадки сокрушали Понталыгина, распустившего по щекам ручейки мужеских слёз. Опустив измученную голову в мятые, не убранные покрывалом простыни, он жадно вкушал оставшийся в них запах любимой женщины – ещё более любимой теперь, издалека.

Семён вызвал проститутку по обслуживанию высокообразованных клиентов, надеясь, что это поможет хоть немного. Но проститутка, имея на руках диплом об окончании госинститута, красотой при этом не отличалась, да к тому же была толста и неуклюжа – совсем не как его любушка.

Она опрокинулась на постель так неловко, что, не рассчитав, головою повисла с края. Но позы переменять не стала, не утруждая себя излишними движениями, и, раздвинув ноги, отдалась прям так.

Негодяй смотрел на её тонкие руки с почти прозрачной, белёсой кожей, такие несоразмерные крупному животу и увесистым ляжкам и грудям, что ему казалось, будто руки её или отстают в развитии, или это просто ещё детские ручки.

Тут Сёма испугался: «Да что же это?! К чему?!» – и остановился в чужом теле. Но увидев тотчас поднятое к нему лицо, недоумевающее и простое: губы как две лепешки и распахнутые глаза: «Ну ты чего, умер, что ль?!» – Семён успокоился, убедившись, что перед ним, точнее под ним, взрослый человек, точнее взрослая, недевственная, недоумевающая женщина.

Ещё точнее – проститутка, что у нас имеет большое значение (к слову сказать, комендант, когда произносил: «…чужой – для всех!» – даже выпрямился, выставив кисть пистолетом в небо). Ну а кончил как сосед, Вы уже знаете.

***

Перед наступлением одного-двух лишних часов до обязательной явки к коменданту, ещё раз сверив по накладным весь принятый за сегодня товар, засел в уборной в мнимом одиночестве.

Высвобождая всё переполнившее меня, в руках держу реестр не всем доступных развлечений, но всех обязывающих о них мечтать. В эти проникновенные минуты лицо моё кривится ухмылкой и каждая его чёрточка выражает враждебное закону чувство протеста.

«Разницы-то ведь нет никакой, а больше всего удивляют меня все эти разницы!» – говорил ещё как-то наш бывший начальник, который, впрочем, вытребовал всё-таки себе эту санкцию на суицид и больше не существует.

А причиной тогда указал он «личное несоотношение потребительского аппетита с нормой потребления»: я, говорит, будучи руководителем, вынужден иметь свободное время, в отличие от моих подчинённых, которые, – получая всё необходимое вовремя, – в нём не нуждаются. Я же, мало того что должен неуклонно думать о повышении своего потребительского интереса на вещи, по существу, в хозяйстве непотребные, как к тому меня склоняет не только семейное положение, но и занимаемая мной должность, – так и всё свободное время посвящать именно этому. Из чего следует, что, имея свободное время, я не имею его вовсе, то есть фактически. А мне хотелось бы, в свою очередь, просто и честно выполнять свои функции.

«Но это главным образом и входит в ваши функции», – отвечают ему. «В таком случае я требую с этой секунды считать меня профнепригодным и немедленно расстрелять!» – так, взбешённый, решил он наспех, но, одумавшись, самовольно избрал смерть от алкогольного отравления, настолько затянувшуюся, что чиновники за это время успели принять резолюцию – и в последний момент решили дело законно.

И как тут ему не посочувствуешь. Только послушайте, какой лапшой нам каждый день обвешивают уши, – читаю: «Будьте бдительны, помните, что проституцией разрешено заниматься только с письменного разрешения и в строго отведённых для того местах! Каждый покупающий с рук проститутку становится соучастником разрушения мира – нашего с вами мира! Будьте благоразумны – обращайтесь в притоны тётки Риты! Крупнейшая сеть гадюшников в городе! Есть на любой станции метро! Выбирайте комфортабельный отдых под присмотром полиции, где вас и вашу семью оградят от неприятной возможности заразиться! Но если вам не повезло – обращайтесь в клинику доктора Цепкина…», или вот ещё: «Брось наркотики и рок-н-ролл – займись бальными танцами! Заимей жену, поимей любовницу! Заделайся лыжником, бросай мастурбацию – УСТАНОВИ, НАКОНЕЦ, СВОЙ ЛИЧНЫЙ ВАТЕРКЛОЗЕТ, БУДЬ ЧЕЛОВЕКОМ!!! Также вашему вниманию представляем – ультрановый файервиброклозет – прогресс под стать процессу!»

– Кхе-кхе! Что это вы там, любезнейший, изволите вслух измышлять? – раздался возглас из соседней кабинки и возвратил меня из забытья. По осипшему от табака голосу узнаю токаря Барыгина.

– А! Михалыч! Это ты, старый бес, на меня волну настроил? Уж за таким делом застукал – ни стыда ни совести.

– Какой тут стыд, сынок, когда в местах общего пользования заводятся такие политически опасные мысли?

– Э-э не, отец, это тебе показалось: какие тут мысли – просто микроб, какому в местах таких быть и положено.

– А мне, сынок, положено доносить, раз микроб ополчился и стал опасен.

– Это да, Михалыч, это мысль отличная. Вот только хорошо бы, чтоб дезинфекцию по всему предприятию провели, а не в одном сортире. А то на складе у меня никакой стабильности нет – сегодня вот опять канистра спирта ушла. Тоже микроб, наверное, завёлся. Или крыса какая!